Форумы-->Творчество-->
<<|<|10|11|12|13|14|15|16|17|18|19|20
| Автор | Женские стихи и проза |
|---|
Настроение фотографировать улетучилось как утренняя свежесть под назойливыми солнечными лучами. Передо мной стоял высокий худой мужчина в комбинезоне и ватнике расцветки хаки, в черной шапке и начищенных ботинках. Хорошо, хоть без ружья, — подумала я. Кто это, я угадала сразу — «знаменитый глава семейства Намистиных», наверно косулей пришел кормить, а тут я цветочки фотографирую. Ничто в его внешности не показалось мне привлекательным — серый человек с серыми глазами, покрасневшей жирной кожей, тонкими искривленными губами, козлиной бородкой и дерзким насмешливым взглядом, присущим самоуверенным личностям. Он подошел вплотную, и я учуяла запах сигарет, а вместе с тем разглядела воспаленные прыщи, угри и аллергические пятна на лице.
— Намистин Семён Романович, — он театрально поклонился и ловко без малейшего стеснения в один миг преподнес мою руку к своим некрасивым обслюнявленным губам и оставил на ней мерзкий влажный поцелуй, пощекотав бородой, жесткой как щетка по металлу, мои дрожащие пальцы. Фу! Мне тотчас захотелось сполоснуть руки в ручье, а еще лучше вымыть с мылом в горячей воде.
— Не делайте так больше! — выпалила я. Перед глазами всплыл образ надутой и свирепой Вероники, и предупреждение Каллисты Зиновьевны набатом зазвучало в висках: «Не подпускайте к себе на пушечный выстрел мужчин Вероники. Ни бывших, ни настоящих».
Семён воспринял мои слова несерьезно:
— Разве в этом невинном поцелуе есть что-то дурное? — спросил он, гипнотизируя меня взглядом.
Я вытерла руку о юбку и вдруг ужаснулась сильнее прежнего — я стою в лесной чаще наедине с совершенно незнакомым мужчиной; из-за деревьев с трудом проглядываются крыши домов; тачка Каллисты Зиновьевны выпала из поля зрения; если я закричу, то кроме зайцев и другой живности никто не услышит.
— Нет, — ответила я, отступая назад, — но впредь, пожалуйста, не вгоняйте меня в краску, и вообще вы напугали меня. Почему бы вам не отправиться по своим делам?
— Простите, Даша, я не хотел вас напугать! — он пожал плечами, и выставил в ехидной улыбке пожелтевшие от никотина и крепкого кофе передние кроличьи зубы.
— Мне нужно идти, Семён Романович. До свиданья, — попрощалась я.
— До свиданья, Дашенька! Буду рад видеть вас у нас в поместье! Простите, что помешал и напугал, — кричал он вдогонку, а я шла не оглядываясь; летела как сумасшедшая, натыкаясь на торчащие из-под земли ветки; они будто выросли за полчаса — когда я шла вперед, то ни разу ни на что не наткнулась.
Мы встретились и вечером. Он был опрятно одет, но по-прежнему отвратителен.
После уроков с Филиппом и Кириллом, Семён, совершенно позабыв о сдержанности, схватил меня за руку и не позволил сразу уйти, настойчиво уговаривая познакомить со своей одноклассницей и подругой детства — Яблочной Фаиной Александровной, которая недавно пришла сразиться с ним в шахматы, как он выразился. Вы уже слышали это имя: Фаина была среди гостей в поместье Намистиных в злосчастный вечер, исковеркавший судьбу Хосе Игнасио. Тогда они тоже играли в шахматы.
Сначала я отнекивалась, но Семён пристал как банный лист, и я не смогла придумать достаточно веские причины, чтобы улизнуть, не встречаясь ни с участковым в юбке, ни с Вероникой без лишней надобности. Но внезапно меня осенила одна мысль — я то добровольно-принудительно надела юбку по самую щиколотку, и мне интересно было узнать, в какой юбке ходит эта Фаина — столь близкая подруга Семёна. Только по этой причине я не уперлась как баран и согласилась пойти с Семёнем в гостиную (уроки я проводила в детской комнате на втором этаже). | Когда la femme снимает крылья света 10
Avec le renard on renarde.
C воронами летать — по-вороньи каркать.
Вероника, Эмма и тогда еще незнакомая мне Фаина пили кофе с коньяком и перемывали косточки Хосе Игнасио, а вернее строили догадки: стоит — не стоит. Как только я вошла в комнату, их голоса резко умолкли; Вероника недовольно опустила уголки губ и подняла подбородок, выражая немой протест против моего присутствия, как мне показалось.
— Фаина, — Семён подтолкнул меня ближе к столу, — это наш новый репетитор — Даша… Дарья Леонардовна, — поправился он.
Фаина приветливо улыбнулась. У неё улыбка как у голливудских актрис — белоснежная, а губы припухлые не тронутые помадой, но первый мой взгляд пал именно на губы, а не на подкрашенные глазки редкого фисташкового цвета. Она носила форму! Юбка ниже колена с разрезом сзади. Фаина выглядела ухоженно — странно, что Вероника не видит в ней соперницу, — пришло мне в голову. — К такой женщине и я бы ревновала! Каштановый каскад густых волос; свежая чистая кожа; аккуратный носик; плавные неспешные движения; кошачья грация. Стало быть, к Фаине и к Эмме Вероника своего муженька не ревновала, если им позволялось появляться в доме в юбках и в обтягивающих джинсах. Почему же мне она поставила условие носить длинную юбку? Возможно, кто-то другой не должен был видеть моих ног? — подумала я. — Но ведь вне этого дома я могла спокойно носить юбку любой длина. Стало быть, мои ноги Вероника спрятала под юбку всё-таки из-за Семёна.
Голос Фаины звучал задорно:
— Рада знакомству!
Вероника жестом пригласила меня присесть; Семён, не найдя лучшей темы, безумолку хвалил сыновей за хорошие оценки по математике; Эмма вышла и вскоре вернулась с чашкой для меня. Она сделала мне кофе без сахара, Семён предложил добавить немножко коньяка в чашку; я не отказалась — не успела бы. И вот мы — четыре женщины и один мужчина, удобно уселись вокруг стеклянного столика. На нем лежала шахматная доска, разбросанные фигуры, полупустая бутылка коньяка, сладости, блюдца и ложечки, вызывающие неприятные чувства.
— Фаина принесла нам забавное известие, — обратилась Вероника непонятно к кому с глумливым смешком, — Джеймс Бонд спит с продавщицей!
Семён затряс своей козлиной бородой, корчась от смеха; я ничего не поняла, кроме того, что от скуки Вероника и её подружки только и занимаются тем, что строят козни и сплетничают.
— Джеймс Бонд — это Бонитетов Джеймс Игнатович — чопорный джентльмен! Даша, вы с ним еще встречались? — спросила Эмма.
— Она вчера только приехала, Эмма, — Вероника с укором посмотрела на неё.
Слушать сплетни в этой малоприятной компании не хотелось, но кофе был вкусным, а глаза Фаины так любезно поглядывали в мою сторону, что я осталась ненадолго, дабы присмотреться получше к этой «великолепной четверке». Из всей шелухи, я имею в виду массу лишних слов, сарказм и черный юмор, я отделила несколько интересных эпизодов, связанных с именем Бонитетова Джеймса: | Прошлым летом Семёну Намистину пришла в голову гениальная идея открыть в старом клубе, где во времена его детства были танцы, какое-нибудь современное увеселительное заведение. Подобная идея возникла и у владельца местного магазина, где бессменно работает София, — Бонитетова Джеймса. Между молодыми людьми разгорелся конфликт за право воплотить свою идею в жизнь. Делить площадь на двоих Семён категорически отказался и обманным путем переубедил вышестоящие органы пойти ему на уступки — так в посёлке появился боулинг-клуб, приносящий по меркам Вероники больше расходов, чем прибыли. Но если вспомнить, что прибыль это разница между доходом и расходом, то получается, что боулинг-клуб убыточным вовсе не являлся. Если честно, меня удивило, почему ссора произошла из-за участка со зданием в аварийном состоянии — вокруг гектары свободной земли: берите и стройте, открывайте новые рабочие места, возрождайте посёлок, но нет же — мужчинам нужна была лишь победа. Семён — победитель, а Джеймс — проигравший. После неудачи Джеймс прилюдно назвал Семёна вором и грозился спалить боулинг-клуб, за что получил по зубам и с тех пор стал любимцем издевательских шуточек со стороны Намистиных и их окружения. Так, на этот раз Фаина красочно описала, как Джеймс и София страстно целовались за прилавком. А ведь раньше Намистины дружили с Джеймсом Бонитетовым — он в свое время чуть ли не вырывал ружьё из рук Семёна, чтобы тот не пристрелил Хосе Игнасио, но дружба в прошлом — в настоящем Джеймса воспринимали как шута горохового.
Умом никто из этой «великолепной четверки» не блистал. Да, Семён мог зарабатывать деньги и содержать поместье в прекрасном состоянии; Фаина была лейтенантом полиции; Эмма красавицей-секретаршей у любовника Вероники; Вероника — домашней кошкой; а всех четверых объединяла одна болезнь — мания посплетничать.
Когда мне надоело слушать их колкости, я попросила Эмму провести меня через аллею, но Семён изъявил желание проводить меня лично. Вероника сверкнула глазищами и сжала губы, но не остановила мужа. Я попрощалась со всеми, и пошла с Семёном — ломаться как девочка и настаивать, чтобы меня провела Эмма, я не стала. Пусть думают, что хотят. Наверно, коньяк хоть и в малой дозе, но в голову ударил, потому что на улице я уже пожалела, что не отказалась от провожаний Семёна. Он шел медленно, держал меня за руку и надоедливо извинялся и за утро, когда напугал меня, и за своих «дамочек, проглотивших смешинку», и всё время называл меня «Дашенька». Когда наконец-то он закрыл за мной калитку, я вздохнула спокойно. До чего же он навязчивый, нудный и к тому же ужасный слюнтяй.
Это его слащавое «Дашенька» слышалось мне днем и ночью; я не высыпалась; голова шла кругом от очередных порций сплетен и навязчивой любезности Семёна Намистина. Вскоре нервное возбуждение начало сказываться на здоровье; Каллиста Зиновьевна из-за меня даже попросила соседку-поэтессу — Лилию, привести Хосе Игнасио. Ничего серьёзного, но я не смогла встать с постели при всем желании — слабость была вызвана низким давлением, а низкое давление — опять будто сглазом или порчей какой-то ревнивой особы. Я встречалась с Хосе Игнасио нечасто, но мы провели вдвоем несколько романтических вечеров, прогуливаясь по живописным окрестностям. Как старые добрые друзья, хочу заметить, но всё-таки в воздухе пахло весенней нежностью, и мы затрагивали и щекотливые темы, но об этом никто не мог знать. Мы не афишировали свиданий и встречались тайно, если это слово уместно, принимая во внимание, что в посёлке работало сарафанное радио. Вероника не упускала возможности больнее меня уколоть, намекая, что я и Хосе Игнасио любовники. Я даже подумала, что это она навела на меня порчу. | Amour peut beaucoup, argent peut tout.
Сильна любовь, да деньги сильнее.
Намистины часто не выходили у меня из головы. Дни шли; я вела уроки.
Аромат весенних цветов вперемешку со сладкими восточными духами Вероники наполнял её дом. В приоткрытое окно влетал легкий ветерок, принося с собой пьянящий запах белых абрикос, балеринами выстроившихся на заднем дворе поместья. Из детской комнаты были видны их пышные наряды — легчайшие, как фата невесты, и омытые свежими каплями слепого дождя. В росинках отражались солнечные лучи, и абрикосы-балерины за прозрачным занавесом гипюровых гардин блистали как в лучах прожекторов. Я вела уроки, не упуская возможности смотреть в окно, но думала не о том, как красива природа, а о «великолепной четверке».
Вероника, постоянно чем-то недовольная, вела себя крайне непредсказуемо. То делала всё возможное, чтобы я чувствовала себя белой вороной, то наоборот старалась увлечь в круговорот интриг, обсуждая в моём присутствии свои любовные похождения. Слышали бы вы, с каким жаром она говорила о Хосе Игнасио однажды, когда после окончания уроков Эмма опять пригласила меня на чашечку кофе!
Отпивая по глотку кофе с коньяком, вальяжно развалившись в белом кресле, застеленным желто-молочной накидкой с узорами тропических пальм, Вероника, как царица смотрела сквозь меня с довольной улыбкой, потом вскакивала и, закрывая глаза, массировала виски, отложив чашку, словно страдала от мигрени. Определенно, понять Веронику было невозможно. Не буду повторяться и описывать одно и тоже событие (о том вечере, когда Семён стрелял в Хосе Игнасио) дважды: версия Вероники звучала более фривольно — с подробностями эротического характера, но, по сути, ничем не отличалась от представления Каллисты Зиновьевны.
— Дарья Леонардовна! — Вероника всякий раз тормошила меня, когда я никак не реагировала на её реплики. На этот раз я опять отвлеклась. — Что вы думаете о супружеской неверности? — она повернулась ко мне лицом, сдерживая хитрую улыбку.
— В вашем случае, — я наградила её выразительным взглядом, — это лекарство от скуки! Не так ли?! Вам бы направить свободную энергию в освоение какой-нибудь профессии, заняться полезным делом! — не знаю, что на меня нашло, но я вслух сказала о том, что подумала.
Вероника расхохоталась, привстав с кресла:
— Тоже мне еще! — сказала она. — Для освоения профессий и полезных дел есть те, у кого недостаточно денег для того, чтобы жить так, как им хочется! Я не говорю о детях — им необходимо учиться. Я надеюсь, что мои сыновья станут прокурорами, судьями; у них будет стимул к чему-то стремиться. А я… у меня всё есть, и эта жизнь меня вполне устраивает. Устраивает, когда есть пища для ума: новости, сплетни, тайные свидания, вот такие разговоры обо всём и ни о чем. | — Да, это и есть лекарство от скуки, — в разговор влилась Эмма, соглашаясь с моей точкой зрения. Как это они на меня не набросились за это сравнение и попытку поучать, кому что делать? — Я тоже задумывалась об этой поселковой жизни, — продолжила Эмма, — но кто знает, возможно, в городе нам потребовалось бы лекарство от других недугов.
— Лекарство от людей! — выпалила Вероника. — Их там столько, что хочется галопом бежать назад в эти скучные стены. Дарья Леонардовна, — она снова устремила на меня хитрый кошачий взгляд, — вам Каллиста Зиновьевна уже всё рассказала о моих любовниках?
Всё? Как можно рассказать всё?
— А у вас есть любовник? — прикинулась я чайником.
— Неужели самой старой сплетнице посёлка сорока на хвосте еще не принесла это известие?! — с сарказмом произнесла Вероника. — Дарья Леонардовна, вы лукавите!
— А разве можно верить каждой сороке?
— Можете поверить мне! Мэр Элфи любит меня и хочет стать моим законным мужем. Он настаивает на разводе, а я вожу его за нос. Дело в том, что я не хочу ничего менять, если не считать мужчин — некоторые из них приедаются даже через пару месяцев, не говоря о том, чтобы не приесться за долгие годы. Элфи — пылкий любовник, — она прямо расцвела, говоря о нём, — темпераментный, щедрый, с чувством юмора. Мы давно дружим, а после того, как его истеричка-жена уехала к родителям в город и подала на развод, наши отношения приняли другой поворот. Мы встречаемся здесь три раза в неделю во время обеденного перерыва! — её распирало от чувства восторга. Глаза сверкали как у кошки в ночи.
Что за женщина! Зачем она всё это рассказывает мне — неужели хочет вовлечь в свою компанию? Я мысленно вернулась к списку друзей Намистиных (если отталкиваться от истории с Хосе Игнасио): брат Семёна с семьей покинули поместье; Хосе Игнасио оказался искалеченной игрушкой и после одного вечера в их обществе больше с ними не контактировал; Джеймс Бонитетов из друга стал недругом, а вместе с ним и поэтесса Лилия Оливер отгородилась от старых друзей; мэр Элфи из друга перекочевал в любовники. Из прежней компании осталась лишь «великолепная четверка»: Семён, Вероника, Эмма и Фаина. Элфи приходил лишь тогда, когда Семёна не было дома, предпочитая не смотреть ему в глаза.
Одиночество. Веронике утверждала, что ей одиноко в двухэтажном шикарном доме с четырьмя ванными комнатами, библиотекой из трехсот книг, с богатым мужем и двумя замечательными гиперактивными мальчиками, с Эммой, из которой она сделала прислугу, с Элфи, который, похоже, околдован её духами больше, чем её красотой и нравственностью. Мне тоже раньше было одиноко, но я оставалась в однокомнатной квартире наедине с тетрадками, у меня не было ничего кроме форума с виртуальными друзьями, но обо мне, как и о Веронике, распускали чудовищные слухи. С одной лишь разницей — Вероника гордилась тем, что о ней говорят, словно разговоры были напоминанием, что она еще жива.
— Элфи решительно настроен, — повторила она, нарушив воцарившееся молчание. Мне показалось, что Эмма была озадачена её словами; я и сама не понимала, к чему она клонит. — Разве я могу покинуть это имение? Нет!
Стало быть, в её душе нарастал бунт — одна часть боялась перемен, а другая — боялась прожить в золотой клетке до конца своих дней.
— Дарья Леонардовна, — продолжала Вероника, — если бы я по-настоящему любила Элфи, то уехала бы с ним хоть на край света; забрала бы детей; Семён перечислил бы на мой счет кругленькую сумму — у нас контракт; я бы… — она замолчала. Я увидела Веронику другой, и эта Вероника вызывала сочувствие. Не столько, сколько Хосе Игнасио со своим увечьем, но я её понимала чисто по-женски. Она несчастна.
Долив в остывший кофе немного коньяка, она обратилась к Эмме:
— Нет! Я не брошу тебя, моя девочка, — она коснулась её руки, и было в этом жесте и нежность, и страсть, будто с Эммой Веронику связывает не только дружба. — Элфи перебесится; он не посмеет всё решать за меня. | Что решать? Почему Элфи бесится? — Вероника сразу не уточнила, а я спросить не осмелилась, но позже мне всё стало ясно. Мы продолжили пить кофе, завели разговор об уроках, о фотографиях — Вероника попросила в следующий раз принести флеш-накопитель для просмотра снимков на мониторе. Потом разговор прервался — Веронику явно что-то беспокоило.
— Я хочу попросить вас об одной услуге, — сказала она взволнованно. — Вам не составит труда помочь мне; от вас требуется только одно — рассказать Каллисте Зиновьевне о том, что я вам сейчас скажу, а для лучшего результата убедите её вечером выйти на прогулку — она со своими больными ногами что-то совсем не выходит сплетничать с местными старухами.
Я похолодела от таинственного тона, а Эмма и вовсе покусывала губы вся белая как мел.
— Вы ведь понимаете, что я не хочу ничего менять? — спросила меня Вероника. Я кивнула. — Элфи превосходный человек, но я не хочу разводиться с мужем! Я не люблю этого тощего слюнявого бульдога, но не хочу, чтобы после развода он достался другой женщине; не хочу, чтобы моё место заняла другая; я хозяйка поместья Намистиных и пока я жива никто не будет здесь хозяйничать вместо меня. Но Элфи вбил себе в голову, что мы должны узаконить отношения. Ну, не чудак ли?! Он не поддается уговорам, и боюсь, как бы он не решился на убийство. Понимаете меня? Элфи замышляет сделать меня вдовой, чтобы сохранить и мои интересы, и свои! Но я не хочу менять шило на мыло.
— Вы думаете, если сплетни разлететься по посёлку, то ваш любовник откажется от своего замысла? — спросила я. Странно, что Вероника и Эмма сами не распустили эти слухи и с помощью меня решили воспользоваться Каллистой Зиновьевной, — подумала я в ту минуту.
— Я не вижу другого способа облагоразумить Элфи, — ответила Вероника. — Пусть всё остается как есть — на чужом несчастье счастья не построишь, так ведь?! У Каллисты Зиновьевны язык как помело — если она сегодня выйдет с этой новостью к своим подружкам-сплетницам, то завтра в посёлке все будут знать о намерении Элфи, и он не посмеет запятнать свою депутатскую репутацию. Только ни слова старушке, что это моя просьба, договорились?
— Договорились, — согласилась я, считая, что не лишним будет предотвратить убийство, если Элфи действительно всерьез задумал избавиться от соперника. | Когда la femme снимает крылья света 12
L'amour ne se commande pas.
Насильно мил не будешь.
Всё было сделано, как просила Вероника. Семён был жив-здоров и не упускал возможности при каждой встрече оказывать мне ненужные знаки внимания. Я его избегала.
После занятий каждый вечер я шла на край посёлка и прогулочным шагом бродила, любуясь закатом над речкой. Я не боялась встретиться с Семёном, сделав опрометчивый вывод, что вечера он проводил либо в боулинг-клубе, либо дома. По крайней мере, никто не упоминал, что Семён кормит косулей и вечером.
Был один из таких вечеров. Солнце с каждым днём садилось всё позже, продлевая волшебные минуты наслаждения зарей. Я свернула с дороги и не заметила, как оказалась на тропе между густыми кустами акации вперемешку со стройными дубами, дикими яблонями и боярышником. В руках то и дело сверкал фотоаппарат — вечерние снимки получались необыкновенно красивыми — даже сухая травинка на фоне заката. Я шла по тропе; она вела не в глубь леса, а кругом и к реке. В тишине пели птицы; тепло; спокойно. Я забывала обо всем. Шла, останавливаясь у каждого причудливого дерева, у пня, поросшего мхом; заметив на ветке птицу, приближала объектив и делала фотографии, шикарные и без специальных эффектов. Но вдруг где-то за спиной послышался хруст ветки, я испугалась и поторопилась выйти на открытую местность. Ветер шелестел камышами недалеко, и я метнулась к реке, сама не знаю, почему, ведь можно было вернуться назад, но там ведь что-то хрустнуло.
Мрачные картины рисовало воображение; неосознанно я перешла на бег; бежала от чего-то призрачного, а натолкнулась на черную фигуру, выходящую из камышей. Я закричала от страха и, резко развернувшись, побежала назад. Солнце уже почти скрылось, и тонкие лучи едва выглядывали сквозь длинную узкую тучу фиолетово-стального цвета, в форме кухонного ножа для разделки мяса.
— Дашенька, не бойтесь — это я! — раздался знакомый голос, но я не думала останавливаться.
Семён побежал за мной и, догнав, упрямо преградил путь. Мы оба тяжело дышали. Темнело.
— Вы что, преследуете меня? — спросила я, не отдышавшись. — Зачем погнались за мной?
— А зачем ты убегала? Ты же знала, что это я, — он подхватил меня под локти своими костлявыми пальцами и сжал, взволнованно теребя.
— Поэтому и побежала? И уберите от меня руки! — опять крикнула я.
Он не послушал и еще сильнее сдавил руки, пристально всматриваясь в мои глаза.
— Глупенькая! — прошептал он на ухо, и меня словно обожгло горячим дыханием. Щеки запылали. — Расслабься! Я не обижу. Если позволишь, приласкаю, и ты потом бегать будешь не от меня, а за мной.
— Нет уж, лучше я побегаю от вас! — я вырвалась и опять побежала, понадеявшись, что смогу бежать быстрее, чем он.
— Эти игры во мне только страсть разжигают, душенька моя, — рассмеялся он. | Семён схватил меня железной хваткой и, заключив в объятия, уткой вытянул вперёд свои мерзкие губы и попытался коснуться ими моих, но я выворачивалась как могла.
— Прекратите! — взбешенно я начала брыкаться и вырываться, но он лишь напористее прижимался животом, и его затвердевшее мужское начало ярче всех слов подтверждало намерения.
— Я заплачу за твою сговорчивость, — прорычал он, а потом спокойнее добавил, — назови сумму. — Его скользкие губы заслюнявили обе щеки, он присосался к мочке уха и запустил руку под куртку. — Оклад? Два? Ну же! Соглашайся!
— Помогите! — заорала я во всё горло.
Его рука закрыла мне рот.
— Не смей кричать! Иначе я приласкаю тебя по-быстрому; ты ничего не почувствуешь и только сорванное горло назавтра напомнит об упущенной возможности получить и удовольствие, и деньги.
Я ничего не могла с ним сделать. Ни шелохнуться, ни оттолкнуть. Он еще крепче обнял меня и его губы — фу! — впились в мои ненасытным поцелуем. Слюни текли по подбородку; меня чуть не стошнило, а он вдобавок ко всему еще и вывалил свое хозяйство — я разревелась и стала умолять его отпустить меня, и — спасибо Господу — за спиной раздался голос:
— Отпусти её или от твоего члена останутся лишь два мешка воспоминаний.
Семён ослабил хватку, я оглянулась. В руке Хосе Игнасио блеснул серебристый пистолет. Щелкнул затвор, и Семён живёхонько натянул штаны.
— Щенок! — прорычал он. — Ты не посмеешь!
— Почему же? Ты ведь посмел.
— Я был пьян, и Вероника моя жена. Скажи спасибо, что я не убил тебя, сопляк.
Воспользовавшись случаем, я метнулась к Хосе Игнасио и повисла на нём, уткнувшись носом в плечо.
— Пусть он уйдет, — попросила я.
— Нет! Я не отпущу его просто так, — Хосе Игнасио обнял меня, продолжая держать Семёна на мушке.
— Опусти свой дамский пистолетик, если не хочешь неприятностей. Ни один адвокат не оправдает тебя — не тот случай, — заявил Семён и шевельнулся, чтобы развернуться, но тут раздался выстрел.
— Стоять! — потребовал Хосе Игнасио.
У меня задрожали колени, а ноги потяжелели, будто по жилам тёк расплавленный свинец. Бросило в жар, я протерла выступивший на лбу пот. Не представляю, что творилось с Семёном, — он снова стоял к нам лицом. Выражения его лица я не могла разглядеть — заря погасла, а молодой месяц заволокли дождевые тучи. | — Немедленно извинись перед Дашей, — продолжил Хосе Игнасио, — я не шучу.
— Окей, я вижу, что ты окончательно спятил, ботаник с заштопанным пестиком, но знай, ты еще пожалеешь, что осмелился вернуться и угрожать мне расплатой. Я этого так не оставлю.
— Не слышу извинений! Ну же, давай извиняйся и уходи пока цел.
— Прошу меня простить, Дарья Леонардовна. Не знаю, что на меня нашло, но, клянусь… если бы не этот щенок, меня ничто не остановило бы. Может, вам не стоит гулять в одиночестве? Подумайте! Ведь в следующий раз поблизости может не оказаться никого, кто пришел бы вам на помощь, — он замолчал, но не сдвинулся с места. — Всё? Я могу идти?
— Уходите! — ответила я, скорее умоляя, нежели приказывая.
Хосе Игнасио опустил пистолет.
— Да, извиняться, конечно, тебя не научили, ну да ладно — ты можешь идти.
Семён развернулся и молча пошел прочь.
— Уходим! Уже темно, — я взяла Хосе Игнасио за руку и мы быстрым шагом направились к освещенной фонарями улице.
— Почему ты забрела так далеко? Ты ведь раньше не гуляла по этой дорожке? — спросил Хосе Игнасио, нежно сжимая мою ладонь.
— Я не гуляла и по дорожке, которая ведёт в глубь леса, а хотелось сходить и туда, посмотреть, как там красиво и сделать еще сотню новых снимков. Впредь я даже днём не рискну сюда ходить — похоже, Семён не из тех, кто легко отступиться от намеченной цели, а он уже две недели подбивает ко мне клинья. Во время вечерних прогулок я его не встречала, поэтому со спокойствием удава свернула на эту дорожку. Обычно он по вечерам уходил в свой боулинг-клуб или дома играл с Яблочной Фаиной в шахматы. Правда, всегда находил возможность поговорить со мной, когда я приходила давать уроки. Как же он мне омерзителен! Не хочу даже думать, что бы было, если бы ты не появился.
— Всё позади, — успокаивал меня Хосе Игнасио. — Если хочешь, в воскресенье сходим в лес. Я покажу тебе свою любимую поляну. Там сейчас уже наверно вовсю цветут желтые тюльпаны и котики-ротики, а еще там можно понаблюдать за косулями, пьющими воду из ручья.
— С удовольствием! — согласилась я, но цветение желтых тюльпанов я всё-таки пропустила по непредвиденным обстоятельствам. | Когда la femme снимает крылья света 13
Кристина Денисенко
Il n'y a pas de roses sans ;pines.
Нет розы без шипов.
— Я сегодня был у Миа, — после короткой паузы заговорил Хосе Игнасио.
Об этой юной смуглянке с черными косами я была наслышана и от него и от Каллисты Зиновьевны. Миа жила на второй улице в арендуемом доме; дом её бабушки был не пригоден для жизни. Миа работала медсестрой в местной поликлинике. Кроме её и Хосе Игнасио не осталось ни одного медицинского работника — всех сократили, не считая старого доктора, которого и сменил Хосе Игнасио. Каллиста Зиновьевна о Миа отзывалась нелестно. С её слов, она росла капризной, избалованной девчонкой, злопамятной и недоброжелательной. Я с Миа за первые две недели своего пребывания в посёлке не встречалась ни разу, но, основываясь на ту информацию, которой со мной делились и Каллиста Зиновьевна, и София и даже Эмма, я сделала вывод, что дыма без огня не бывает и Миа, на самом деле, неординарная личность. На мой взгляд, её неординарность заключалась в первую очередь в замкнутости и твердом характере — она как одинокая волчица никого к себе не подпускала, а тех, кто пытался влезть в её пространство, резко отбрасывала назад, конечно, не без исключений. Верить потоку сплетен, которым местные обливали каждого, я отказывалась, но не только от Каллисты Зиновьевны я слышала, что Миа в прошлом была любовницей Семёна Намистина, и более того несколько месяцев назад она якобы сделала аборт, и с тех пор при встрече не здоровается ни с Семёном, ни с Вероникой. Хочу упомянуть еще один интересный случай, связанный с Миа. Каллиста Зиновьевна как-то застала с ней своего несовершеннолетнего внука — догадайтесь, чем они занимались? Миа тогда было тринадцать, и Каллиста Зиновьевна за руку привела её к бабушке, рассказав, за каким пикантным делом застала подростков. Миа всё отрицала, плакала и твердила, что это неправда; тогда Каллиста Зиновьевна поклялась крестом, и бабушка Миа строго наказала девочку. С тех пор Миа и стала замкнутой, жесткой и неприветливой.
— У неё есть доступ к высокоскоростному Интернету, — продолжил Хосе Игнасио. — Я разостлал резюме по множеству адресов крупных клиник. Надеюсь, рано или поздно для меня найдется вакансия, и мне не доведется куковать в этом богом забытом посёлке. Ты бы поехала со мной?
Его вопрос застал меня врасплох.
— С тобой? — переспросила я.
— К сожалению, я пока не могу предложить тебе ничего кроме дружбы, и если ты откажешь, я всё пойму. Я неполноценный мужчина и не могу рассчитывать на семейное счастье, на тепло домашнего очага, я не могу дать женщине ту ласку, о какой вы все думаете, — он запнулся, и мне стало не по себе от сочувствия. — Если бы я мог, я бы сделал тебе предложение, как там говорят в романтических фильмах, руки и сердца, но из-за случая с Вероникой, я на всю жизнь калека, хоть с виду и не скажешь. Ты ведь знаешь, о чем я? | Мне неловко было говорить об этом, но я не могла притвориться и изобразить удивление.
— Семён поступил бесчеловечно, — сказала я, — и ни опьянение, ни состояние аффекта не оправдывает такого зверства.
— Я не держу на него зла. Бог ему судья. Я не знаю, как бы я поступил на его месте, будь у меня ружьё под рукой, когда моя жена в моём же доме кувыркалась бы с другим, и будь я также пьян, — он тяжело вздохнул и умолк на секунду. Мне хотелось утешить его, обнять и поцеловать по-братски в щечку, но я не решалась. Хосе Игнасио почти в любви признался, и я боялась, сама не знаю, чего.
— Давай уедем вдвоём, — предложил он, остановившись, как только перешагнул с проселочной дороги на шлаковую. Свет фонарей рассеивался во мгле, не освещая нас.
— Я подумаю, — ответила я, — если бы не Намистины и меньше грязных сплетен, опутывающих эту парочку как ядовитая паутина, то я бы наверняка даже не задумывалась о переезде. Здесь потрясающие пейзажи! Но и Семён, и Вероника внушают мне страх — они оба с приветом.
— Не только они.
— Кого ты имеешь в виду?
— Миа устроила мне сцену, — вяло и нехотя ответил Хосе Игнасио. — Она всё это время всячески оказывала мне знаки внимания: массировала плечи, приносила кофе, улыбалась и строила глазки, будто не знала о моём несчастье, а сегодня взяла и разделась передо мной, а я, как ты понимаешь, не оправдал её ожиданий. Пришлось объяснять ей, что и как, вот она и взбесилась: осыпала проклятиями и Семёна, и Веронику, кричала, что её надо сжечь на костре, — я еле её успокоил. Потом она загорелась желанием вылечить меня нетрадиционными методами, начала рассказывать, что её бабушке это не составило бы труда, но я врач и я, кажется, безнадежен. Мне трудно будет завтра смотреть ей в глаза. Поскорее бы убраться отсюда. Ты не представляешь, как мне здесь одиноко и паршиво. Одна радость — ты.
— Я старше на одиннадцать лет, Хосе Игнасио, — возразила я.
— Твой возраст не имеет значения, а вот я… как дряхлый старик.
— Прекрати, дружочек, ты молодой, красивый, умный, элегантно одеваешься — какой же ты старик?!
— Идём, — он снова взял меня за руку. — Забудь всё, что я наговорил, но если ты захочешь уехать вместе со мной, я буду несказанно рад.
Эти простые слова вызвали трогательное умиление, и моя нежность к Хосе Игнасио возросла, заслоняя собой недавно пережитое волнение. Какой же он хорошенький! Мы еще с пятнадцать минут поболтали о фотографиях, и он провел меня до самой калитки. Мы не целовались — лишь пожали друг другу руки и молча смотрели в глаза, как стеснительные школьники на первом свидании. Он ушел, и я пошла — жаловаться Каллисте Зиновьевне.
После ужина мы сели в гостиной на диване под «Утром в сосновом лесу» — я с чаем и плюшками, Каллиста Зиновьевна довязывала последний носок, возмущаясь поступком Семёна.
— Ох, и кобелина, — причмокивала она. | В тот вечер она часто чесала ноги и жаловалась на боль, пощипывание и судорогу. Смазала кремом выступающие варикозные вены и говорит:
— А Булавкина наша не дура, — сказала она тем же тоном что и Вероника о Софии и Джеймсе, — охмурила таки Бонитетова. Тебя пока не было, Лиля прибегала. Бедняжка, бледная взволнованная. Правду бабы говорили, спят они — эта усохшая Софья и красавец-джентльмен Джеймс. Это же надо продавщица и хозяин магазина! Да черт с ним, что она на него работает, но она же старше на семь лет! Подумать только! А знаешь, что случилось то?
— Откуда же мне знать — я у Намистиных была, потом вдоль леса приключения на свою голову искала. Так что же произошло?
— А то, что Семён, прежде чем тебя домогаться, Джеймсу нос разбил. Софья уговорила его после работы сводить её в боулинг-клуб. Джеймс раньше туда ни ногой, как и Семён в его магазин — принципиально, понимаешь? Они же поругались из-за старого клуба. Видимо, Софья настояла — пойти то у нас в посёлке больше некуда, ну если только в лес или на речку. Короче, сидели они за столиком, выпивали, ясное дело, — куда же без этого, и тут Семён предложил Джеймсу забыть старые обиды и покатать шары. Джеймс неохотно подал ему руку; они вроде бы помирились; Семён даже поддался пару раз. Ничего не предвещало беды, как вдруг Семён решил подшутить над тем, что Джеймс шашни крутит со своей продавщицей. Смолчал бы Джеймс — ничего бы не произошло, но он за словом в карман не полезет. Знаешь, что он ответил Семёну, да так громко, что все взгляды были прикованы только к ним, а посетителей, судя по словам Софьи, было немало? Он сказал: «А чем Софи хуже других женщин нашего посёлка? Из простых? Так твоя Вероника ведь тоже Вислюковым не побрезговала в своё время»! И тут Семён дал ему прикурить, чтобы меньше языком болтал! Их еле разняли — сцепились как жуки. Софья отвела Джеймса домой, давай лёд прикладывать, а синяк на половину лица растекся. Никакого подходящего крема у Джеймса в аптечке не оказалось, и Софья побежала через огород к Миа, чтобы та открыла поликлинику и продала ей крем от синяков. Джеймсу завтра за товаром на оптовую базу ехать, а с него и так там посмеиваются, что он ни грузчика, ни водителя не наймет, а сам всю работу выполняет. Они бы его засмеяли, если бы с синяком увидели. Так вот, когда Софья и Миа уже из поликлиники вышли, их встретила Лиля — домой пешком из города шла, задержалась. Софья и разболтала всё. Бедная Лиля — любит она Джеймса с семнадцати лет, а он даже не догадывается. Уже десять лет стихи пишет — видела бы ты, сколько она тетрадок испила. Всё страдает, страдает, а Джеймс ни сном, ни духом.
До первого убийства оставалось девятнадцать часов. | Когда la femme снимает крылья света 14
Vieillesse, tristesse.
Старость — не радость.
Вы наверняка заметили, что я не расписывала каждый из четырнадцати дней в мельчайших подробностях, — у меня были на то две причины. Первая: я не веду дневник. Вторая: если бы я пересказала вам все сплетни посёлка, то эту повесть нужно было бы назвать «Мемуары и сплетни», а не «Когда la femme снимает крылья света». Но я не могла не упомянуть и об этом вечере, так как именно в этот вечер некто вздумал совершить правосудие и уже вынашивал коварный план мести. Кем был этот человек, я не знала, но я знала, что Намистиных недолюбливают многие, и не беспричинно. Причем женщины хуже отзывались о Веронике, а мужчины о Семёне. Не знаю, кто из них хуже — по-моему, они два сапога пара, но мотивы убить Семёна Намистина имелись у большего числа местных жителей, чем мотивы убить Веронику. Я категорически против мести, вражды и тем более против убийства, но другие люди, возможно, не видят иного способа избавиться от обиды, злости или зависти — как будто убив человека, они обретут покой. А если планы рухнут и пострадает невинный человек, если придётся по трупам невинных жертв идти к намеченной цели, что тогда? Неужели убийца не остановится? — Наш убийца войдёт во вкус, и выявить его из ряда подозреваемых будет непросто.
Что если Намистины сами в тайне готовы перегрызть друг другу горло? А другие? Бывший любовник Вероники — Вислюков Ян, на каждом углу кричал, что любит её и презирает Семёна, как жалкого таракана, и настанет день, когда справедливость восторжествует. Да, он каждый день пил, но разве нетрезвый ум не способен выдать гениальную идею, ну, хоть один раз на миллион? Разве Дифирамбов Элфи — настоящий любовник Вероники, настаивающий на разводе, не мог пойти к достижению цели самым простым способом: нет человека — нет проблемы? А Джеймс Бонитетов и вовсе — не только прилюдно называл Семёна вором и угрожал спалить его поместье, после того, как Семён открыл боулинг-клуб в старом клубе, на который у Джеймса были свои планы, но и уязвил его гордость, скомпрометировав Веронику. Даже у Хосе Игнасио был мотив, скажете вы и будете правы. А теперь подумаем над другими вопросами: кто мог тайно или открыто хотеть занять место Вероники? Кто ненавидит её? Кто желает ей смерти? Булавкина София? Журиева Миа? А может сама Яблочная Фаина — страж порядка в деловой юбке, которой Вероника не смогла навязать монашеский наряд?
Продолжим. С самого утра Каллиста Зиновьевна жаловалась на отечность ног. Я настоятельно уговаривала её разрешить мне привести Хосе Игнасио, чтобы он посоветовал, как правильно лечиться — крем, которым пользовалась Каллиста Зиновьевна, не помогал, как не помогли бы мертвому припарки.
— Само пройдет, — говорила она, а сама то капустными листьями ноги обложит и бинтом обмотает, то сырой картофелиной вздутые вены смажет. | Я сидела перед ноутбуком, подключила мобильный Интернет и добавляла вчерашние фотографии в галерею своего любимого творческого сайта. Моя покладистость почти уступила, но тревога не оставляла в покое. Нет, я не могла спокойно заниматься фотографиями, когда Каллиста Зиновьевна сидела рядом в таком состоянии, будто её ноги клевали вороны, как чайки печень Прометею.
— Так нельзя! — запротестовала я. — Хосе Игнасио облегчит ваши страдания. Я приведу его.
— Нет! — она схватила меня за руку, наклонившись к моему уху, трепещущая и обеспокоенная так, словно была маленькой девочкой, боящейся людей в белых халатах. — Не надо! — прошептала она умоляющим голосом. — Смерть стоит у порога, и я впущу ее, а не доктора.
— Не говорите так, — я сжала её холодные пальцы и заглянула с опаской в глаза.
В избытке влаги таилась тревога. Дрожь пробежала по морщинистым щекам. Худые плечи содрогнулись, и Каллиста Зиновьевна легла мне на колени, всхлипывая и шмыгая носом.
— Ничто уже не спасет меня. Я обречена, — говорила она.
Я утешала, гладила по мягким белым волосам, потом помогла лечь и, подложив под голову диванную подушку, никак не могла решиться пойти за доктором и оставить её одну.
— Может, я куплю обезболивающее?
— Нет, я посплю, и всё пройдет, — наотрез заявила она.
Часы пробили полдень.
Вероника накануне попросила меня провести занятия раньше. Она на пять вечера пригласила своих дальних родственниц из города и Эмму с Фаиной, разумеется. Я должна была прийти в три часа дня. У меня в распоряжении имелась масса времени, но, как вы понимаете, ни о каких снимках я и думать не могла, поэтому я решила занять себя и мысли уборкой в доме. Дочиста натерла все окна, протерла пыль, вымыла полы — Каллиста Зиновьевна спала. Проснулась она в бодром расположении духа, а я уже надела длинную юбку и собиралась идти к Намистиным.
— Даша, — встала она с дивана и, перекатываясь с ноги на ноги, вышла на середину комнаты, — я хочу сходить в поликлинику. Ну, что они со мной сделают?!
— Сходить? Давайте я приведу Хосе Игнасио!
— Нет! — опять прозвучало категорично.
— Тогда я вас проведу до кабинета Хосе Игнасио, но только поздороваюсь с ним и сразу же вас оставлю — у меня через пятнадцать минут занятия.
— Хорошо, — согласилась она.
Каллиста Зиновьевна пополоскала рот, сунула в него мятную конфету, в коридоре накинула цветастый платок и выцветший плащ. Не следа не осталось от недавних опасений, рыданий и жалоб, но каждый шаг по-прежнему ей давался тяжело. За двором мы встретили Эмму — она с пакетами продуктов шла из магазина к Веронике. | — Дружба с Вероникой её погубит, — голосом прорицательницы, внушающим страх, сказала Каллиста Зиновьевна, когда Эмма уже не могла расслышать её слов.
Бесполезно было спрашивать, почему она так решила, — Каллиста Зиновьевна завела разговор о Лилии — соседке, тайно влюбленной в Джеймса, и размышляла над тем, как сблизить эту парочку.
— Моё самое большое желание, чтобы Лиля и Джеймс поженились! — сказала она у порога с красным крестом.
Что я могла ответить? — О Джеймсе я много слышала, но за две недели ни разу так и не увидела; с Лилией виделась несколько раз, но по душам не говорили. Я лишь улыбнулась, поощряя столь светлое романтическое желание, и мы вошли в поликлинику.
За стеклом с надписью «Регистратура» сидела смуглая медсестра с черными длинными косами. Она подняла на нас маленькие карие глазки, серьезные и наблюдательные. На хитроватом лице вспыхнули алые румяна, и кожа на щеках напомнила панцирь сваренного рака. Что это — стеснительность или неприязнь? Девушка привстала, открыла окошко, и холодное «здравствуйте» заставило моё сердце биться быстрее — я с детства на дух не переношу больничный запах и белые халаты.
— На приём или в аптечный пункт? — спросила она.
— На приём.
— Окунева? — она повернулась к стеллажу и, не дожидаясь ответа, тонкими пальчиками начала перебирать толстые медицинские карточки, разложенные в алфавитном порядке.
Карточку Каллисты Зиновьевны в нужной стопке Миа не обнаружила и перешла уверенным шагом к другой полке. Её движения были торопливы, но пластичны. Холёной ручкой она расторопно отыскала карточку и, сделав наспех пометку в журнале, выдала её нам, наградив обоих вопиющим взглядом из-под раскосых бровей в форме месяца.
— Доктор в терапевтическом кабинете, — прозвучало монотонно.
В коридоре негромко играла музыка — Хосе Игнасио слушал радио. Без музыки здесь было бы тихо как в морге — посетителей нет, как будто никто не болеет. Хотя, что тут удивительного — время без двух минут три — даже в городских поликлиниках и больницах многолюдно только в первой половине дня. Я постучала в кабинет. Хосе Игнасио встретил нас с милой улыбкой: | — Вы ко мне?! — он поднялся, отложив тяжелую книгу с пожелтевшими страницами. «Энциклопедия болезней желудочно-кишечного тракта» прочитала я название и улыбнулась — не устаёт самосовершенствоваться.
— У Каллисты Зиновьевны отекли ноги, вздулись вены и появилось покраснение на коже. Возможно из-за крема, которым она пользовалась, — добавила я после приветствия, но сама не верила в то, что говорила. Мне казалось, что всё это признаки какой-то болезни, которую нужно лечить.
— Вы присаживайтесь, — Хосе Игнасио заботливо усадил Каллисту Зиновьевну на кушетку. Она заметно волновалась, и мне не хотелось оставлять её в такую минуту, но часы показывали без одной минуты три.
— Я отменю уроки, — решила я молниеносно, — извинюсь и скажу, что не смогла…
Каллиста Зиновьевна не дала мне договорить:
— Не выдумывайте, Даша, вас с нетерпением ждут мальчуганы Намистиных. Идите и не волнуйтесь — я дойду домой и без посторонней помощи.
— Нет, — запротестовала я точно так, как Каллиста Зиновьевна утром.
— Хосе Игнасио, скажите Даше, чтобы не срывала уроки! — обратилась она к нему с наигранной строгостью.
— Даша, я провожу Каллисту Зиновьевну до самой калитки — не волнуйся — после обеда здесь всё равно делать нечего, а если кто-то придёт, то я ведь быстро вернусь. Одна нога там — другая здесь.
— Ну, хорошо — уговорили. — Я подмигнула своему спасителю, простилась взглядом с Каллистой Зиновьевной и вышла.
Миа беззвучно шла по коридору в самый конец. Судя по плакатам с рекламой медицинских препаратов, в конце коридора был аптечный пункт, а поскольку Миа — единственная медсестра на всю поликлинику, она совмещала две должности, поэтому в одном кабинете и не сидела. | Les apparences sont trompeuses.
Наружность обманчива.
Я поспешила к Намистиным. Не буду останавливаться на том, каким взглядом обволок меня Семён — словно набросил сеть на бесчисленный косяк откормленных карпов; пропущу, пожалуй, и расспросы Вероники о здоровье Каллисты Зиновьевны, и, само собой, не стану вас нагружать тем, как я вела математику и французский, — всё это несущественно по сравнению с тем, что произошло за стенами поместья Намистиных.
Еще светило солнце, низкое бледное, словно за плотной серой простынкой. К Намистиным приехали гости — пунктуальные — мои часы показывали ровно пять вечера. Я поспешила домой — мучительное беспокойство захлестнуло меня с новой силой. Было слишком тихо. Казалось бы, всё как всегда, но нет — калитка была плохо прикрыта, Дружок не встречал, а на крыльце у самой двери стоял розовый пакет с сердечками. Сначала я удивилась. Подошла к крыльцу, позвала Дружка — тишина. Заглянула в пакет — бутылка коньяка, коробка конфет и записка: «Дарья Леонардовна, я осознал свою ошибку — прошу меня простить. Семён». Я подняла пакет и толкнула дверь, но она оказалась запертой, и тут я испугалась не на шутку — неужели Каллиста Зиновьевна еще не дома? Я постучала в дверь и крикнула: «Каллиста Зиновьевна, вы дома?» Она не отвечала. Ответом была лишь жуткая тишина. Еще и Дружок куда-то исчез. Стоять и задаваться вопросами было невыносимо — от волнения я замерзла, хоть на улице во всю цвета весна. Войти я никак не могла — ключ от второго входа я никогда не брала с собой, а ключ от первого — Каллиста Зиновьевна положила к себе в карман, когда мы направлялись в поликлинику. Что же мне делать? — думала я.
Презент Семёна я вернула на прежнее место и хотела уже бежать к Хосе Игнасио, как заметила его легкую походку — он возвращался с работы. Как гончая я преодолела двор и, похоже, своим растрепанным видом перепугала и самого Хосе Игнасио.
— Что с тобой? — спросил он, метнувшись ко мне, как только заметил. Он смотрел на меня широко распахнутыми глазами, а я будто дар речи потеряла.
— Каллисты Зиновьевны нет! — объяснила я, переводя дыхание. — Ты обещал, что отведешь её домой? Ты выполнил своё обещание? — я упрекала его, предчувствуя, что-то нехорошее.
— Успокойся, наверняка она зашла к соседке на чай. Не волнуйся ты так — я обработал ей воспаленные язвы таким составом, что она через пятнадцать минут и думать о боли забыла. Мы полчаса разговаривали, потом я вызвался её проводить, как и обещал, но пришел Ян Вислюков с ожогами обеих кистей — кричал и стонал, и Каллиста Зиновьевна, бодрая и разговорчивая, попрощалась со мной. Не думаю, что она свалилась бы где-то по дороге, но если хочешь, я пойду её искать — обойду всех старушек; ты только не накручивай себя — найдется твоя Каллиста Зиновьевна. | — Она за две недели выходила за калитку всего пару раз, и еще ни разу не случалось, чтобы она не ждала меня дома. Она ведь знает, что я не беру с собой ключ. У нее ведь не склероз, а только больные ноги.
— Тогда давай так: я по правой стороне обхожу каждый дом — ты по левой.
Я согласилась, и пошла к калитке Лилии Оливер. Залаял её лохматый пёс, похожий как две капли воды на Дружка; я ему повторяла как сумасшедшая: «Лай громче, лай, ну, где же твоя хозяйка!» Лилия выглянула в окошко, и через минуту уже быстро шла мне навстречу, с легким румянцем на белой алебастровой коже. Соломенные волосы были собраны высоко на затылке, а прямые длинные пряди ниспадали на плечи; их теребил ветер, то и дело бросал в нежное невинное личико с мягкими чертами. Лилии не было и тридцати — стройная миниатюрная девочка с лебединой шеей, мелодичным голосом и миллионом сложных образов в голове.
— Здравствуйте, Даша, — заговорила она, не дойдя до калитки, — что-то случилось? Вы так напряжены, будто проглотили баскетбольную биту.
Очень остроумно! Но в тот миг я пропустила мимо ушей это сравнение.
— Каллиста Зиновьевна не у вас? — спросила я, сдерживая волнение.
— Не у меня, и я в полном неведении, где она и с кем. С вашим приездом я перестала читать ей стихи; новая поэма дописана до точки, а трагический финал я оплакиваю в полном одиночестве, потому что у Каллисты Зиновьевны тоже дар рассказчика и теперь, когда у неё появился постоянный слушатель, мои сонеты ей уже не так важны, как раньше.
— Бросьте! Если хотите, вместе поплачем над вашей поэмой, только помогите отыскать Каллисту Зиновьевну. Она исчезла.
— Как исчезла? Испарилась как роса на солнце?
Вдруг откуда ни возьмись на меня налетел Дружок, схватил за подол юбки и потащил за собой.
— Он знает, где Каллиста Зиновьевна! — закричала я.
Хосе Игнасио, опросив соседей Намистиных, шел к нам; Дружок запищал, и его мордочка, словно мокрая от слез, жалобно вздрагивала; Лилия решительно взглянула на меня:
— Бессмертны только боги, — раздался её голос, и мне почудилось, что я слышу похоронный марш.
Втроем мы побежали за Дружком. Он вёл нас к поликлинике, но не к центральному входу — лохматая дворняжка остановилась у дальнего угла здания и заскулила. У меня сердце колотилось от бега, а тут еще и словно оборвалось и в пятки ушло. Я боялась увидеть Каллисту Зиновьевну мертвой за этим углом.
— Стойте здесь, я посмотрю, что там, — сказал Хосе Игнасио и преградил нам путь, расставив руки.
— Нет, что бы там ни было, я с тобой, — запротестовала я.
— И я, — отозвалась Лилия.
Хосе Игнасио не стал спорить, и мы пошли втроём. | Каллиста Зиновьевна лежала без чувств, вывалив язык. Плащ был расстегнут, на груди лежал крестик на порванном шнуре. Вероятно, её им и задушили, но как всё это могло произойти, я не представляла. Хосе Игнасио принялся щупать пульс, но стеклянный неподвижный взгляд говорил сам за себя. Я опустилась на колени — меня привлекла рука, а точнее белая фигурка в ней. Это был шахматный конь — белый конь. Я побоялась прикасаться из-за отпечатков. Мало ли.
— Её убили, — констатировал Хосе Игнасио. — Нужно вызывать полицию.
— Цветы отцветают, и солнце заходит, но кто же насильно тянул за шнурок? — так, то ли гениально, то ли наоборот, говорила Лилия.
— И белый конь в руке…
— Откуда?
— Загадку эту наша дама должна в два счета разгадать! — опять сказала Лилия, и мы переглянулись.
— Фаина? — спросила я.
— Нужно вызывать городских, — Хосе Игнасио поднялся и начал звонить по телефону.
— Неужели никто ничего не слышал? — я огляделась. Место прямо идеальное для тихого убийства — никаких свидетелей. Вопросы так и лезли в голову. Что Каллиста Зиновьевна делала за поликлиникой — зашла за угол справить нужду, но почему не воспользовалась служебным туалетом? Кто заманил её сюда? Если она кричала, почему Хосе Игнасио не услышал, или Миа? Почему убийца задушил её, а не стукнул камнем по голове? Откуда взялся белый конь? Случайное ли это убийство или запланированное? Если запланированное, то что плохого сделала эта несчастная старушка? Растрепала всему посёлку, что о планах Элфи? Я содрогнулась, чувствуя себя отчасти виновной — я должна была отменить уроки, и Каллиста Зиновьевна осталась бы жива.
Такого испорченного вечера еще не было в моей жизни. Первый, но не последний. Двигать тело Хосе Игнасио запретил, но, похлопав по карманам, определил, в каком из них лежит ключ, достал и передал его мне; Лилия привела Фаину, еще не слишком пьяную, но толку от неё было как с козла молока; подходили любопытные соседи; Фаина заметила белого коня, как и мы, и тоже не взяла его в руки, так мы и толпились за поликлиникой, дожидаясь приезда наряда полиции.
Позже нас допросили (меня, Хосе Игнасио и Лилию). Фаина уехала вместе с полицейскими, телом Каллисты Зиновьевны и фигуркой коня в прозрачном пакетике. Все расходились по домам, а меня охватывала паника от одной мысли, что я буду ночевать одна, что мне опять не с кем будет поговорить, а еще я подумала, что это только начало вереницы загадочных убийств, и была права. Знала бы, ни за что бы не нанималась к Намистиным: речки, леса и живописные пейзажи в других посёлках есть, где старушек не душат нательным крестом.
— Если хотите, Даша, я переночую эту ночь у вас, — предложила Лилия, будто читала мои мысли.
Я согласилась. Мы пошли. Лилия словно впала в транс и всю дорогу молчала, потом попросила подождать ее — ей нужно было закрыть дом; Хосе Игнасио выглядел не наилучшим образом — как и я, винил себя, что не отвел Каллисту Зиновьевну домой.
— Ян так кричал, что кроме его криков я ничего не слышал, — повторил он перед тем, как проститься, — возможно, в те минуты Каллиста Зиновьевна нуждалась в моей помощи больше, чем он, но я слышал только Вислюкова. Только его стоны и мольбы спасти его руки.
— Скорее всего, так и было, — ответила я, и мы попрощались. | Когда la femme снимает крылья света 16
Кристина Денисенко
La vengeance est plus douce que le miel.
Месть слаще мёда.
Через полтора часа Хосе Игнасио уже был у меня — Лилия жутко напугала меня, а дело было так:
Стресс — как еще назвать состояние, когда осознаешь, что смерть неминуема, и что она прибрала к рукам женщину восьмидесяти пяти лет таким чудовищным образом. В доме без Каллисты Зиновьевны было пусто и страшно. Я надела вязаные носки, чувствуя внутри неописуемое опустошение, — Лилия была в таких же. От стресса разыгрался зверский аппетит, и мы на скорую руку приготовили омлет на сале, бутерброды с колбасой и сыром, открыли банку грибов и бутылку коньяка, презентованную мне накануне. Лилия сразу отметила: «Любимый коньяк Намистиных», но не расспрашивала ни о чем, хотя не могла не понять, что это презент.
Мы сидели за кухонным столом. Печь прогорела. Было нежарко.
— Я неразбавленный коньяк не пью, — сказала я, когда Лилия простодушно ухватила две чашки. — Только с кофе.
Я поставила чайник. Лилия налила себе в чашку совсем немножко — на два глотка. Что-то в её лице казалось мне сердитым, суетным, что-то спокойным и невозмутимым никакими событиями. Брови сдвинуты, и на переносице образовались две четкие морщинки, а глаза не выражали никаких эмоций, словно её душа вместо зеркала смотрела в пустой колодец. Губы стиснуты, но овал лица оставался безобидным и прекрасным. Она поднесла чашку к носу, глубоко вдохнула и произнесла медленно, тихо и загадочно:
— Следы от шнура на ладонях убийца не смоет водой.
— Лиля, мне кажется, что убийца не стал бы душить таким способом, — предположила я, — шнур порезал бы не только ему руки, но и следы на шее Каллисты Зиновьевны были бы глубже. Он вполне мог задушить её голыми руками, а крест сорвать после. Зачем убийца вообще трогал крест?
— Из мести оставляют знаки и тешат свое «я» возмездием над злом, — манера Лилии выражать свои мысли при других обстоятельствах меня бы позабавила, но тогда я терялась в догадках, что же она имеет в виду.
— Каллиста Зиновьевна как-то рассказывала о давнем случае с Миа, когда она поклялась крестом, что застала девчонку со своим внуком на горячем, но это было так давно, что вызывает массу сомнений в том, что Миа могла пойти на такой поступок. Не могла же она задушить старушку из-за старой обиды — столько лет прошло? И она помогала Хосе Игнасио оказывать первую помощь Яну.
Лилия смочила губы в коньяке:
— Улики не всегда виновных выдают! — и снова этот стихотворный ритм. — Еще не факт, что крест не совпаденье, как белый конь не значит, что Семён стоит с Фаиной за коварным преступленьем!
— Но кто же мог отважиться убить старушку — она как божий одуванчик, да еще больна? — спросила я. |
<<|<|10|11|12|13|14|15|16|17|18|19|20К списку тем
|
