Форумы-->Творчество-->
| Автор | И жизнь, как витража узоры. |
|---|
1. Лиза-Елизавета.
Каким таким чудесным образом случилось мне приблизиться к семье Ворошиных, я до сих пор не имею ума. Был я тогда еще совсем молод и глуп, познакомила меня с ними моя тетя, у которой по воле судьбы мне приходилось гостить. Друг друга мы не любили по разным причинам: она из-за нелюбви к собственному брату, чьим сыном я являлся и служил вечным напоминанием о нем, я ее — из-за подобного сравнения. Скучно летели дни моего свободного времени за однообразными занятиями по дому. Я, не любивший заниматься канцелярией, полюбил читать книги, моя тетка, избегая меня, постоянно задерживалась на работе. И в один из выходных ее дней, когда она, переступая через себя, меня водила по городу, показывая достопримечательности, произошла эта встреча с Ворошиными. Сергей оказался начальником моей тетки, что числилась одним из десятка его бухгалтеров. Ему было глубоко за пятьдесят, весь он соответствовал своему возрасту и профессии: чрезмерно серьезный, как собственный отчет, строгий, живущий по расписанию и плану человек. Он осмотрел меня оценивающим взглядом ювелира, что оценивает принесенные драгоценности, и, сделав какие-то выводы, отвернул от меня голову.
- Это ваш племянник, о котором вы так усердно всем жаловались на работе? – поинтересовался тот, совершенно не обращая на меня внимания, вогнав в краску мою тетку, что та невольно засмущалась, съежилась и сжала кулак от столь бестактного и прямолинейного вопроса. И едва тихо, сквозь зубы процедила: «Да».
- Обыкновенный молодой человек. Ничем не отличающийся от других юнцов этого возраста, – Ворошин вновь взглянул на меня, дабы убедиться, не проглядел ли он какой-нибудь мелочи во мне. Но убедившись, что нет, обратился обратно к тетке: – Вы гуляете?
Ворошин был высок и здоров, коротко подстрижен, частично сед, окантован и гладко выбрит, носил строгие аккуратные очки, но, разглядывая людей, наклонял голову к груди и смотрел поверх очков исподлобья. Из-под черного пиджака виднелся накрахмаленный белый воротничок, так же «по-аристократически» торчали белоснежные рукава с золотыми запонками, на левой руке красовались наручные часы. В общем, внешне он создавал впечатление человека другой эпохи с изящными манерами, при его прямолинейности и краткости. По его костюму и привычке говорить я понял, что это человек строгих порядков, любящий, когда все идет так, как должно идти, и лежит там, где должно лежать.
- Да, гуляем, идем в галерею... – многозначительно ответила моя тетка, а ее начальник приподнял брови, разлиновав морщинами широкий лоб. – Да, мы ходим по культурным мероприятиям, – утвердительно добавила она, отреагировав на этот жест.
- Мы тоже туда идем. Моя жена, знаете, любит такие места. А я нет. Но что поделаешь... – немного с горечью и сожалением произнес он, видимо, совершенно не желая туда идти. – Я ей говорил — у меня работа. Много надо посчитать и проверить. Но это же она... А тут вы. И туда же... – Он прищурился, обдумывая некий план. – Так может, вы составите ей компанию? А то я. Не понимаю ничего в живописи. А раз вы так любите. А я бы... Домой. Работа, знаете. | - Да у меня тоже работа. Я только доведу племяныша и обратно. Ему дорогу указать только, – стала оправдываться моя тетка, не желая проводить время еще и с женой собственного начальника, еще и в какой-то галерее. Она сама не любила и не понимала того удовольствия смотреть на холсты бумаги, а тем более что-то разглядывать в них. Но считала своим долгом сводить меня во все музеи и галереи города. Правда по музеям она ходила точно так же, как и по галереям: бегом, по коридору, пропуская стенды и плакаты с какими-либо описаниями, останавливаясь лишь на секунду у чучел и манекенов.
Тут подошла к Ворошину его супруга, она была просто одета, в какое-то воздушное черное платье с белыми кругами, ее пышный черный волос был небрежно собран в объемную косу, из которой так и выпячивали разрозненные волоски. Ей было едва за тридцать, она сохранила в себе всю легкость и стан, а ее большие черные глаза по-детски сверкали. Она, как ребенок, схватилась за его руку, почти повиснув на ней, прижав ее к груди. И с открытой, неаккуратной улыбкой во весь рот осмотрела нас.
- Это Мария Паловна, — моя коллега. А это ее племянник, недавно прибывший в наш город, к сожалению, я еще не знаю, как его зовут.
- Виктор, – официально представился я.
- А это моя супруга Елизавета Николаевна, – представил всех Ворошин. После небольших расспросов Елизавета поняла, что мы направляемся в одно и то же место. Моя тетка ее не интересовала, она больше интересовалась мной и спрашивала, где я уже бывал, а где еще нет. По ее вопросам, я понял, что нигде еще не был, потому что те места, которые она называла, я впервые слышал. Но глядя на собственную тетку, понимал, что и она об этих местах слышит впервые. Мы с Елизаветой шли впереди, а Ворошин с моей теткой шел позади и что-то говорил о своем. Когда мы, наконец, пришли к галерее, он подошел к своей жене и произнес:
- Дорогая. Я заметил, как ты заинтересовалась данным юношей и желаешь ознакомить его с нашим городом. К сожалению, я не имею времени ходить с вами. Как и Мария Паловна. У нас работа. Дела... Быть может, ты погуляешь с юношей по этим местам.
- Сергей, ты же сам в этих местах ни разу не был...
- Дорогая. Как-нибудь. Как-нибудь, – поцеловав ее в лоб, он важно направился к моей тетке, и оба довольные, что избавились от нежелательной ходьбы, разошлись в разные стороны.
- Всегда ищет повода, чтобы никуда не ходить, – улыбаясь своему мужу вслед, произнесла она.
Мне не хотелось идти домой, поэтому я с легкостью соглашался со всеми предложениями Елизаветы. Мы прогуляли весь день и уставшие разошлись уже поздним вечером. На прощание она пригласила меня к ним в гости, я, не раздумывая, согласился и уже на следующее утро ехал в их коттедж. | Жили они за городом в небольшом частном секторе — четыре улицы с двухэтажными коттеджами. Вокруг лес, луга и маленькая, но буйная речка. Пахло свежестью и влагой, а в их доме – чистотой и стираным бельем. Везде было чисто, и царила тишина. Сергей был все время наверху в своем личном кабинете. Ему нравилось мое присутствие в их доме, так как его «юловая» жена всю свою необузданную энергию тратила на меня и не мешала ему. Раньше у него была такая же жена, как он, они были полностью заняты работой и делами, поэтому детей не завели, она скончалась, но в его жизни ничего не поменялось — он занимался ровно той же работой и делал все точно так же. А потом неожиданно, стрелой в его жизнь влетела Елизавета, она, как наточенный карандаш, проткнула его бумажный быт и без спроса и разрешения осталась в нем. Она была совершенно иная, не любила цифры и все, что связанно с порядком. Носилась по дому от одного к другому, часто не доделывая ничего, она была абсолютно не постоянна и не могла усидеть на месте.
Она бегала и поливала цветы, но, войдя в огромный зал, завидев пианино, ставила лейку на его крышку и начинала играть какую-то мелодию, постепенно подпевая ей, и распевшись, бросала игру, и, направляясь в центр, постепенно начинала вальсировать по залу до тех пор, пока не увидев какую-нибудь недочитанную ей же книгу, не возьмет ее и не упадет на диван и не начнет читать в захлеб и с превеликим интересом, до тех пор, пока ей не надоест, а после отбросит книгу, как недовольный ребенок, и скажет: «Пойдем в лес, хочу гулять!», — и, разгоревшись желанием, может умчаться из дому в домашнем платье, абсолютно босой.
Поразительный тандем, но, казалось, только Сергей мог удержать ее и пришпорить к месту. А со мной она чувствовала себя моложавой и резвой кобылкой, которую случайно выпустили из загона. И мы шли в лес, она мне что-то рассказывала, а я не слушал, а просто смотрел на ее детский задор, ее волос, летящей за ней, в ее глаза. А она смеялась, смеялась и бегала. Выходя на луг, она сбрасывала свои балетки и босая мчалась по свежей и мокрой траве, и, разбежавшись, ныряла в нее, как в море. Лежа, вдыхала свежесть и смотрела на небо, а вокруг стрекотали кузнечики и прочие жучки, шуршала речка…
Она замолкала и сливалась с природой, прислушиваясь к малейшим звукам, и живо по-детски отслеживала глазами прочие шорохи, а после смотрела на меня, приподнимая брови и, как бы заигрывая, прикусывая верхнюю губу, говорила, говорила, со мной. Она была молода, свободна и абсолютно счастлива. Я с умилением смотрел на ее упругий стан, на ее еще свежее лицо и в ее необыкновенно живые глаза. После она вставала и убегала от меня на небольшой пригорок, останавливаясь на его вершине, с которой виднелась строчка буйной речки, и весь этот луг вместе со мной. Но оттуда еще лучше мне виделась она. Взглядом, устремленным в небо. Ее простое старое платье в пол с длинным рукавом, кончающийся белым кружевом, ее тонкая немного смуглая шея, черный едва волнистый, воздушный, невероятно объемный, небрежно собранный волос и блестящие глаза, смотрящие прямо на солнце. Пахло луговой травой и влагой, а она, заметив меня, становилось серьезной, ее и без того бездонно-черные глаза чернели, становясь задумчиво-спокойными, открытая улыбка смыкалась, и тонкие губы прижимали друг друга, она заглаживала волосы своей тонкой ладонью, и ее рукав спадал камнем, до локтя обнажая руку. И она вышагивала вниз, пиная свой мокрый подол, оголяя ступни и мокрые пальцы. Шла вниз ко мне, строгой, взрослой необычайно мудрой и недосягаемой женщиной. Она становилась одновременно и близкой и далекой мне, а я влюбился беспамятно и не умело пытался скрыть тот огонь, что сжигал мою безнадежную грудь. С каждым шагом я робел, а моя осажденная душа, сдавала свои позиции и рушилась крепость юного, неопытного и глупого сердца. Оно, полностью обнаженное, стучало на неведомых доселе ритмах, и так было тяжело дышать этим свежим и приятным воздухом. А когда я уже готов был пасть на колени и, прижавшись к ее | А когда я уже готов был пасть на колени и, прижавшись к ее ступням, целовать их без памяти, она заливалась смехом и, вновь становясь ребенком, убегала от меня к реке, успокаивая мое слабое сердце.
Так проходили мои дни. Я страстно любил ее той мудрой и недоступной женщиной и терпел, поражался и умилялся ребенку, которым все время была она.
А потом вдруг пришло время уезжать. Я приехал к ним как обычно. Лиза, как всегда бегала, занимаясь своими делами, Сергей поднялся наверх в свой личный кабинет. Как обычно пахло свежестью выстиранного белья и чистотой. Мы, как всегда, пошли гулять. Она, как всегда, скинула свою обувь, оголяя пятки, и побежала от меня. А я... Так и ни разу не побежал за ней...
Она не пришла на вокзал — я не сказал, что уезжаю. Я ничего не сказал. Да и что я мог сказать ей, и что она могла дать мне? Она навсегда осталась той, кто бежал от меня ребенком, а спускался женщиной, о которой я только мог бы мечтать. А я — тем. Кто так и не решился побежать за ней или хотя бы ступить ей навстречу. | 2. Персикова.
Хорошо или плохо, вот только память моя — дырявое решето, и я уже не помню детально всей своей жизни в первых классах. Как школьные записки, передаваемые от парты к парте мелкими, рваными клочками с пустой, но очень важной перепиской, так и моя память осталась в подобных обрывках.
Даже фотографии мои школьные пусты и порой мне кажутся не моими, а чужими, подброшенными. Но одно я помню ясно и уже не забуду никогда.
Закончилось первое полугодие, и мы сидели так, как рассадил нас классный руководитель. Мальчики сидели с мальчиками, а девочки —с девочками. Я в ту пору сидел с Пориловым Мишкой, его еще все дразнили Парилка, а он гонялся за обидчиками, как пес гоняется за собственным хвостом. Сам он был не по годам высокий и крепкий, коротко стриженый и черный. Помню его большие кулаки и насупленный взгляд злого и обиженного человека, но, несмотря на этот грозный вид, он больше боялся, и его часто обижали даже те, кто был поменьше. Особо мы не ладили, он все время молчал или обращал внимание на дразнил.
Да и класс я знал не так хорошо, а точнее знал только парней, а девочек не знал вообще, только на лицо. Но среди этих лиц было одно особенное. Продолговатое, с невероятно красными щеками, которые никогда не бледнели, а только багровели еще больше от мороза или жары, покрытые мелким нежным пушком, словно кожура персика; большие голубые глаза, которые всегда смотрели в одну точку и, казалось, не смыкались никогда; пушистые длинные ресницы; широкий и постоянно отрытый лоб; стянутые в тугую косу русые волосы и полностью сжатые маленькие рисованные губки. Это невероятное лицо всегда смотрело на кого-то неотрывным и немного тупым , немного искусственным и в то же время любознательным взглядом, а когда на нее попадали лучи солнца, то был виден этот легкий прозрачный пушок на ее красных щеках. С таким же любопытством я часто смотрел на нее, все больше разглядывая детали этого удивительного лица. Я разглядел еще брови густые и широкие, как птичьи перья, уходящие лезвием у висков. А уши были настолько прижаты к голове, что, казалось, их вообще не существует, впрочем ,верхние кончики были едва-едва видны, но чаще скрывались под тугими русыми волосами. Когда она ловила мой пристальный взгляд на себе, она неуверенно и смущенно улыбалась, и тогда ее тонкие губки отрывались друг от друга и моментально раздувались в размере, становясь плотными, пухлыми, увлажненными, совершенно другими, словно она их все время с силой сжимала, а в такие мгновенья на секунду давала волю, и они, как бутон, распускались, становясь губкой, переполненной влагой.
После я стал обращать внимания на ее маленькие крепкие пухленькие руки, на ее рыхлое тельце, на маленький вдавленный подбородок и полную шею. И чем больше я подмечал в ней деталей, тем дольше она не выходила из моей головы. Я стал радоваться, когда случайно встречал ее в коридоре, и какая-то тоска пронизывала меня, когда она не приходила: у меня не было никакого настроения, и не хотелось ничего делать. И отчего-то разглядывать других мне не доставляло никакой радости и даже, наоборот, больше отталкивало. Я мог только смотреть, наблюдать, и это приносило мне большую радость. Незаметно для себя я стал неожиданно зависим от этой радости, и тут произошло интересное событие. | Наш классный руководитель решил всех пересадить, но Вера Паловна предложила сделать так: каждый мог написать на листочке имя того, с кем хотел бы сидеть, и отдать ей, она тайно прочитает и потом рассадит всех по своим местам. В случае если несколько человек напишут одно и тоже имя, то садили с тем, кого выбирал бы желанный. Для меня наступил момент первого необузданного и неожиданного чувства, перемешанного счастья, ликования со страхом и отчаяньем. А вдруг ее выберут все парни в классе, и она тогда не выберет меня? Столько вопросов, самоистязаний и ревности, злобной, по-детски несдержанной. Собравшись, я написал ее фамилию — Персикова — и с каким-то страхом отнес записку. А когда отдал, понял, что это был за страх — страх того, что все узнают о моих чувствах. Я захотел ее забрать, но было слишком поздно. На следующий день я не хотел идти в школу, родители силой заставили меня. Сидел я молча и ни на кого не смотрел. Мне было и стыдно, и страшно. Я уткнулся головой в парту, а мое сердце предательски громко стучало, казалось, на весь класс, и еще предательски слезились глаза. Вошла Вера Паловна и села за свой стол и начала пересаживать ребят. Произнося следующее: «Миша Панин — первая парта. Сюда же Вера Лукшина». И весь класс жутко смеялся, а многие завидовали, потому что так и не решились на откровенность. Тот, кто не решился, садился мальчик к мальчику или девочка к девочке. Таких «пар» оказалось немного, и всех их сопровождали дружным смехом и дразнилками. Наконец, Вера Паловна назвала ее фамилию: «Персикова Катя, третья парта, средний ряд. Туда же…» И я готов был сгореть, только отчего, не понял и сам: от страха, что не я, от стыда, что я, от счастья, что я, от горя, что не я? Все эмоции переполняли меня и требовали взрыва, но Вера Паловна, наконец, произнесла: «Витя», — я поднял голову и посмотрел сперва на улыбающуюся Веру Паловну, она смотрела на меня и ждала, когда я встану, чтобы продолжить пересадку, а после посмотрел на Персикову, что уже сидела на той заветной парте и ждала меня, таинственно улыбаясь своими пышными и влажными губами. Я встал, раздался смех, и парни давай выкрикивать «тили-тили-тесто…», но я шел победителем, впервые почувствовав победу и все выкрики казались аплодисментами толпы.
Впервые ощутил жар в груди от женского взгляда, впервые трепетный стук сердца был волнительно приятен, впервые у меня что-то мелькало перед глазами и слегка шумело в голове, словно с плеч убрали тяжелую штангу. Увидел я и завистливые взгляды нерешительных одноклассников. А после сел к ней и почувствовал такое блаженство, словно с палящего солнца я перебрался в прохладную тень. | — Кого ты написал? — шепнула неожиданно она мне. Я растерялся и ответил вопросом.
— А ты?
— Ни с кем, — тут же спокойно ответила она, а я вновь покрылся слоем стыда и нерешительности, поднял взгляд и оробел — вблизи она была еще красивее, чем вдали, от нее даже пахло каким-то сладким вкусом экзотических фруктов. И я неуверенно сказал.
— Тоже ни с кем, — впервые соврав, ответил я.
Все в тот день было впервые и впервой. И мое краснение, и моя бледность. И вранье, и блаженство, и победа, и поражения. Моя первая любовь. В детстве все кажется ярче и острее, со временем все притупляется и меркнет, становится сдержанней и спокойней. Даже столько лет спустя, имея куда насыщеннее романы, имея много прочих и иных, которые уже затерялись и перемешались с такими же. Я даже не помню лиц, не то что фамилий. А эту скромную и невинную историю, произошедшую в раннем возрасте, помню до последних мелочей. Да, в детстве все-все кажется ярче. И даже сейчас, вспоминая ее, я робею, а сердце предательски разгоняется, и кажется, что в воздухе начинает витать тот сладостный аромат фруктов, исходящий от ее пушка на невероятно алых щеках. | | Очень понравилось, спасибо! Особенно про одноклассницу. Себя вспомнил. Живые эмоции прямо!) | для fred81:
Рад, что вам понравилось) | 3. Дождливый город N...
Шли ливни не прекращаемой грядой. Дожди, дожди... сколько в них печали. Скука грызла мое тело и мысли, хотелось тепла и в том числе женского. Было мне тогда двадцать два — время ошибок и мытарств. Я кочевал из города в город, устраивался на любые работы и основное время проводил в веселье и питье. Напивался до беспамятства и, влекомый инстинктами, искал постель. Так и летели дни, летели ночи.
Перекочевав в город Н…, несколько остепенился, невольно, конечно. Знакомых нет, работы нет, снимал жилье в малосемейке за гроши. Дожди-дожди-дожди… Всюду сырость и слякоть; я приболел, кашель, противный, с мокротой.
Стоял на остановке, курил дешевые сигареты и кашлял громко, отрывая куски прилипшей мокроты, и тут на остановку вбежала она. Вся мокрая — ее платьице полностью прилипло к телу, дрожит, как щенок, выброшенный из конуры, руки прижала к груди и зубами постукивает; глянул на ноги в босоножках — покрылись гусиной кожей. Кто ж так в такую погоду бегает? Поругал про себя ее, снял куртку, подошел сзади и по-отцовски накинул ей на плечи. Она обернулась и посмотрела мне в глаза с непонимающим и несколько возмущенным видом. Была она обычная: лицо, что не запоминается, простые глаза, чуть вздернутый носик, обыкновенный лоб. Все еще совсем детское, даже и морщинки нет, наивное, влюбчивое.
— Согрейся, а то заболеешь еще, — с укором буркнул я и отошел, не желая дымить на нее.
Она слегка испугалась и сжалась еще сильнее, однако послушно укуталась в прокуренную куртку и уже с интересом смотрела на меня. Я старался не кашлять, сдерживал порывы в груди и почти не смотрел на нее. Подъехал мой автобус. — Ты на этом доедешь? — она качнула головой, жалко ее стало, и я пропустил свой транспорт, хотя следующий должен был подъехать только через час. — Тебе какой нужен-то?
— Восемнадцатый, – трясясь, пискляво ответила она. | — На свидание, поди, бегала? — Она не ответила, я захотел закурить еще, но сигареты остались в куртке. — Там в кармане пачка сигарет, достань.
— Я по чужим карманам не лазею!
— Лазею, — усмехнулся я.
— Лажу, – поправилась она и демонстративно отвернулась в сторону.
— В школе учишься? – доставая сигареты, спросил я.
— В институте, – ответила она, по-прежнему стоя спиной. Я отошел.
Прикурил. Посмотрел, в какую сторону летит дым, и отвернулся, дабы не курить на нее. Шумел дождь, пахло табаком и свежестью дорог. Мы молчали, думая о своем.
— Тебя как хоть звать-то? – поинтересовался я.
— Лида, – со спины ответила она мне.
«Лида…» прошептал я, всматриваясь в дождь.
— А… — неуверенно начала она, — ты… — и задумалась, а после продолжила, — учишься?
— Нет, не учусь, — обрезал я, не поворачиваясь.
— А закончил?
— Нет.
— А тебе сколько?
— Двадцать два, — думая о своем, отвечал я урывками.
— А что… ты не учишься?
— Не твое дело, — бросил я. Она замолчала. Обиделась. И ушла на другой край остановки. Я отбросил окурок, повернулся и подошел к ней. — Извини. Не хотел грубить… Просто… Это личное, — она уставилась своими глазенками в мои глаза. Я улыбнулся. Совсем маленькая, глупая. Она улыбнулась в ответ.
— А как тебя зовут? | — Виктор. Дай сигарету.
— Часто куришь, – по-злому ответила она. — Это вредно для здоровья.
— Где же твой автобус уже, – вздохнул я, а она рассмеялась.
Ей было девятнадцать лет, а я не верил этому. Совсем маленькая ростом, хрупкая, щуплая с детским лицом, ключицы выпирают на плечах, тонкая маленькая шея, как горлышко хрустальной вазы. Ходила исключительно в платьях, оголяя свои костлявые коленки и тонкую лодыжку. Часто смеялась, жила беспечно, не думая о будущем. А в ее маленьких ладонях было столько тепла, что порой мне казалось, они способны согреть все холодные сердца, и я боялся того дня, когда они остынут. Но они не остывали.
Мы часто гуляли по парку рядом с ее институтом. Она не рассказывала про учебу, а я не спрашивал. Она скакала вокруг меня щенком, то убегая вперед, то скакав назад, и все смеялась, смеялась. Даже когда вновь начинался дождь, она бегала с раскрытым ртом по лужам и, лишь промокнув окончательно, вся трясясь от холода, бежала ко мне и отбирала мою прокуренную куртку. Я что-то ей постоянно рассказывал, она слушала. Выжидал момент, когда она подходила ближе, что бы ухватить ее ладонь. Когда же мне это удавалось, она останавливалась резко, как пришибленная, смотрела своими глазенками в мои глаза и о чем-то думала, после таинственно улыбалась и спокойно, укутавшись в мою куртку, шла рядом. Однажды я ее спросил: «Почему ты не носишь теплых вещей?» А она, шутя, ответила: «Тогда я не смогу забрать твою куртку!».
Порой я ловил себя на мысли, зачем я гуляю с ней? И, не находя ответа, закуривал сигарету. Лида часто расспрашивала меня о прошлом, и я охотно по-братски рассказывал ей все, без прикрас и выдумок, а когда истории касались девушек, она обижалась и ревновала. Странно это.
Все было странно и непонятно. Я видел, что она тянется ко мне, чувствовал, как без усилий можно взять этот юный цветок и с каким трепетным желанием он отдастся. Но я желал лишь держаться за эти жгучие ладони и слышать этот беззаботный смех.
Прошло несколько месяцев, и в этом дождливом месте пошли бескрайние снега. Снял квартирку получше, устроился на более устойчивую работу. Все собирался уехать, но никак не мог. Мы по-прежнему гуляли, ходили на каток, бывали в кино. Она меньше скакала, спокойней отдавала свою горящую ладонь, и чаще прижималась к плечу, слушая меня, смотрела глазенками в глаза. | Однажды, когда мы подходили к ее дому, она остановилась, встала напротив и, схватив своими руками мое лицо, кинулась неопытными, но пылкими губами в мои. Ее пухлые и горящие губы ударились о сжатые мои. Лида сильнее прижалась, и мне пришлось сдаться. Поцелуй был долгим и до самой моей квартиры я пронес этот жар губ через весь морозный город.
Радость и сожаление сплелись в бечевку и перетягивали мою озадаченную грудь. Всю ночь не спал и много курил. Вся жизнь стояла на перекрестке, и только мне надо было решать, куда идти. Оборвать все сейчас? Разумней. Гуманней. Уходить с головой в пыл губ и рук? А что потом? Остаться здесь, навсегда, в этом дождливом городишке Н...? Забрать ее с собой? Зачем? И что это вообще?
За бесконечную ночь сомнений было решено. Уехать. Завтра же. Небольшой порез лучше незашиваемой раны. После работы встретил ее в парке, чтобы проститься, она радостно бросилась на мои плечи, обожгла руками лицо, обожгла губами губы. Я остался.
Все затяжнее становились дни. Она видела мои смятения и тупо вглядывалась своими глазенками, пытаясь понять, что же меня терзает. Что она думала? О чем гадала? Навсегда останется для меня загадкой, но что бы ни было в ее кукольной головке, она всегда приходила к чему-то светлому и загадочно улыбаясь, согревала мои уста. К концу зимы я уже никуда не собирался уезжать. Свыкся с мыслью остаться. Порой в особенно теплые ночи представлял, как мы состаримся в этой нежности ее огненных рук.
Она настаивала, чтобы я продолжил обучение в вузе или поступал заново, я соглашался. И как-то рассосалась та боль в груди, и каким-то волшебным образом в меня вдохнули жизнь — ее горячие руки могли растопить все.
…
С высоты лет я понимаю, что это была одна из самых счастливых и спокойных пор моей жизни.
А потом была другая Лида, другой Виктор, другая история, о которой надо будет рассказать, но только потом.
Молодость – время сумбурных решений, пора ошибок. | 4. Разносолом
Служил я тогда в небольшом провинциальном городишке. Ничего в нем не было интересного: серые грязные улицы, серые бетонные дома и такие же как перегоревшие лампочки, люди.
Служил я в полку N «разносолом», так называли солдат, которые могли заниматься разной службой. Народа в роте не хватало, по штабу числился всего один младший сержант и один ефрейтор, а нарядов и забот хоть лопатой греби, вот и сложилось так, что был я разносолом. Поставят задачу или наряд, – у меня в тумбочке лычки и ефрейторские, и младшего сержанта – схвачу их и полетел командовать. Тут главное не попасться начальству, а то ротному выговор и лишение премии, а мне по шее. Но со временем стал я знавать всех высших полковых офицеров, их жен и любовниц, все их тайные делишки и прочее. Полюбили меня гонять по штабной работе, вот и просиживал я то у дежурного по полку, то на КПП, то у замов по разным ведомствам. Полгода моей службы командиром полка был злобный Ещенко, мужик во всех понятиях: рубленое, квадратами, лицо, лоб наковальней, глубоко посаженные злые глаза. Всех за бляху держал в армейской строгости и уставности, а воровству и прочим грешкам высшего офицерского слоя спуску не давал. Сам еще старой закалки, не раз бывал в военных походах, в которых еще больше загрубел, как кожа на пятках. И теперь скучал на мирном поле, а от тоски всех строил и проверял да держал в боевой готовности. Никак не приспособленный к мирной жизни.
Ненавидели, боялись и уважали его тайно все. Был он разведен – жена не выдержала его лютого характера и ушла. Вот и он окончательно прописался в полку. А с моим приходом, через полгода его на повышение послали. На его место пришел молоденький, сын генерала, ему еще тридцати не было, а уже командир полка, хотя до этого, поговаривают, был лишь командиром небольшого взвода. Началась разгульная, расхлябанная жизнь. Только начальник штаба, что был приверженцем Ещенко и никак не мог смирится с столь быстрым расслаблением поясов и пытался строить, как только мог, но выходило никак. Зам по тылу стал открыто воровать коробки с тушенкой и почти у забора открыл продовольственный магазин, куда и переносил все столь нагло и открыто украденное. Зам по тех сливал бензин и солярку, а иногда и вовсе свинчивал запчасти от всевозможной техники. Один замполит не мог ничего воровать, так как в его хозяйстве не было ничего добротного, и тогда он решил проводить внутренние концерты местных кружков для солдат по воскресеньям и приносил такие расчеты, как будто к нам приезжали именитые группы музыкантов. Как говорят, рыба с головы гниет, так и у солдат началась вольная жизнь: частые самоволки, пьянки, мелкое воровство и разгул помыкательств, шантажа и избиений. Доходило даже до того, что пьяные солдаты, ночью забредя в чужую роту, устраивали драку с вышестоящим офицером, что, конечно, не сошло им с рук, и уже на следующий день их привели к военному трибуналу. После этого случая начались частые проверки военной прокуратуры, и все стало тише и скрытее, но предотвратить это было уже не возможно. | Новый полковник, которого звали Семен Павлович, имел, как полагается, жену. Это была безвкусно одетая в дорогие вещи, нигде ни разу не работавшая, обыкновенная жена офицера, что моталась за своим мужем из города в город, занималась детьми и хозяйством. Детей, несмотря на столь молодой возраст, было уже четверо, и они, как маленькие обезьянки, обвивали свою мать, наряженные в разные платья и банты. Мать же бегала за своим «Семочкой», осматривая новый полк. От нее неприлично веяло дорогими духами так, что, казалось, она вылила на себя полведра. От домашней работы и полного отсутствия личного времени она была потрепанная и уставшая, обвисшая и рыхло-полная, но, желая выглядеть моложаво, активно и неумело пользовалась косметикой и носила обтягивающие платья, всем показывая свое дряблое брюшко, большие и вялые груди и обвисший зад. Ходила она властно, на большой шпильке, но все время держась за своего мужа, то ли показывая принадлежность к нему, то ли стараясь всем сказать, что он ее, то ли боясь упасть без его поддержки. На голове ее красовалась небольшая шляпка европейских модниц семнадцатого века, а вся она была кудрява и коротко стрижена.
Он медленно ходил с ней, что-то так же медленно говоря и показывая, но во всем его лице читалась стыдливость, словно он чувствовал, как она нелепо выглядит, и ему было неприятно и стыдно находится рядом с ней в присутствии всего полка, офицеров и солдат. Наконец, когда она обошла все углы серого и абсолютно обыкновенного полка, подъехала служебная машина, в которую тут же заскочили обезьянки и начала садиться она.
- Сенечка. Поцелуй меня, – выпучив губки и строя из себя маленькую девочку, противным писклявым голосом проныла она.
- Дорогая, я на работе, – тихо прикрикнув, сквозь зубы процедил он. – Я же просил в полку не называть меня «Сенечка».
- Ну пусик, – обившись, надув пухлые губки и выпучив глаза, тем же противным голосом простонала она. – Ты же не хочешь, чтобы твой мышонок обиделся.
Он глубоко вздохнул, покачал головой и, быстро принужденно поцеловав ее, усадил в машину. Она что-то еще хотела сказать, но он дал приказ шоферу скорее ехать и возить ее туда, куда ей только заблагорассудится, лишь бы не обратно в полк. Машина тронулась, и он облегченно вздохнул.
- Виктор! – обратился он ко мне (я все время находился в метровой близости от полковника). – Дай указание в наш буфет, чтобы они достали огурчиков и поставили водки.
- Так точно, товарищ полковник, прикажете идти? – поинтересовался я.
- Ступай, – отмахнувшись от меня, ответил он.
Я вошел в местное кафе, где обычно засиживали офицеры, что не желали обедать в солдатской столовой, пройдя мимо полупустых столиков, за которыми сидели какие-то контрактники из батальона, вошел в кухню и подошел к Надежде, что была заведующей этого места.
- Надя, полковник просит огурца и водки.
- А что такое? | - Жена с детьми по плацу носилась. Устал, видимо.
- Жены. Они такие. Так еще же обеда нет. Видимо, сильно она его потрепала. А чем это от тебя пахнет? Фиалки какие-то?
- Это ее, она весь полк своими духами пропитала! – сказал я, и мы оба засмеялись.
- Какая она жена-то его? Фифа, поди, кукольная?
- Да, видно, была такой, сейчас поистаскалась да облезла, – ответил я, Надька ухмыльнулась самодовольно.
- Сейчас выгоню всех и накроем. Ты пока сядь, вон хочешь капусты пожуй, больше ничего пока нет! – сказала она и пошла выгонять солдат.
Наде было за тридцать. Она была полная и простая, всю свою жизнь проработала в солдатских столовых и насмотрелась всего, от этого никого не боялась и обращалась со всеми как с собаками. Кричала и махала полотенцем. И только к высшим офицерам относилась как любимым котам, хвалила их и всячески заботилась. Была она проста и разговором, и душой, пару раз была за мужем за офицерами, имела по ребенку от каждого брака. Сохранив в себе девичий задор, казалась моложавой и приятной полноты женщиной. Она вернулась, сняла грязную косынку с головы, протерла потный лоб и сказала:
- Тут моойор один ко мне захаживает, все хвостом петляет.
- Что за майор?
- Петренко! Тот еще старый кобель, говорят, как месяц с женой развелся, а уже меня то тиснет, то прижмет.
- Хороший мужик, – сказал я, жуя лист капусты.
- Хороший, ниче не скажешь, вот только думаю, говорить про детей или промолчать пока?
- А что молчать? Дети не мебель, их в чулан не спрячешь!
- Ишь какой умный. Сколько тебе? Даже девятнадцати нет, а меня учишь, как с мужиками обращаться. Хотя прав ты, Витька, не спрячешь их, а вдруг испугается?
- Он же мОойор!
- И генералы трусливые бывают. У-у-у-у! С женщинами даже Ещенко не умел ладить, а боятся их все, – и махнула рукой. Зашла за угол и надела парадный фартук. | Семен Павлович сидел в затемненном кафе, запертом изнутри, пил по-мужицки водку, не закусывая, лишь занюхивая огурцом, и курил сигареты. После третьей рюмки позвал меня и сказал: «Садись!», - а потом налил и сказал: «Пей». Я попытался отказаться, но он обрезал: «Это приказ старшего по званию!», - я выпил. Пил дальше через раз, стараясь пропускать по возможности, а полковник пил все чаще и чаще. Пили молча. А после он встал, грозно посмотрел на меня и сквозь зубы процедил: «Никому!», - а после крикнул: «Надька! Открывай дверь!». Выбежала Надя и стала усаживать, как ребенка обпившегося полковника, а после позвонила его личному шаферу и приказала подъехать к кафе. Сама же после вытащила его и незаметно усадила в машину. Ей не впервой. Я же уполз в каптерку, сел на табурет, уперся затылком в стену, сбросил кирзачи и уснул.
Когда проснулся, уже вечерело. Подошел к Надьке, попросил воды. Сидели, болтали, нежданно появился майор, увидал меня и как заорет: «Смирно!». Я соскочил, встал как столб, он приблизился.
- Почему пуговицы расстегнуты? Почему ремень расстегнут? А? Солдат!
- Не могу знать, товарищ майор.
- Как это не могу знать! А, солдат! К бою! – я упал на пол: «Товарищ майор, рядовой *** к бою готов», - он перешагнул через меня, – в расположение ползком марш! – я пополз к выходу, а как выполз, быстро встал и, отряхнувшись, побежал за ближайший угол. Вернувшись в роту, узнал, что завтра стою в наряде на КПП.
- А что поделаешь, людей не хватает, – говорил ротный, - а кто пойдет? Петька – так он завтра дежурный по роте, да и он пятый наряд без продыху дежурит, Кутовский завтра в штаб пойдет вместо тебя, а ты вместо него на КПП.
- А дежурным кто по КПП? – поинтересовался я, зная, что ставят меня старшим по смене.
- Так Шегульский, – ответил ротный, - тебе беда ночь просидеть с желторотыми! В общем, это приказ, а приказы не обсуждаются. – Ротный был мужик на редкость совестливый и понимал, что мы без продыху в нарядах. Он уже не раз просил расширить наш штат или отдать количество нарядов, но на такие просьбы начальство только увеличивало наряды. Впрочем, я был больше доволен: старший смены по КПП - самое удобное и легкое дежурство. Сменял я дежурного по КПП в девять вечера, когда тот уходил спать, а в это время только начальство разъезжается по домам, и уходил я в девять утра на сон, единственное, что всю ночь не спать. В подмоге пара подчиненных, что так же бдят, один – до двух ночи, другой – с двух до шести утра, третий – почти всю ночь спал и приходил в шесть утра вместе с дежурным. | Весь последующий день я прятался: побывал в каптерке, потом ушел на склад, из склада сходил в столовую, пожевал вафель, из столовой дошел до батальоновской курилки, где просидел пару часов, а после вышел на уборку внешней территории за КПП с парой солдат, где и просидел до начала дежурства. Ночь в полку – особое время: то офицеры, что живут в общаге, выбегаю за выпивкой или девками, то старшие заезжают под покровом ночи по своим тайным делишкам, то дембеля захаживают, тайком заказывая продукты из ближайших магазинов. В самоволку через нас ходили редко и по особому блату, еще Петя, наш единственный младший сержант, установил порог по выходу и не пускал никого после неприятного случая, так что выбегали через любые щели, но не через кпп.
В часу третьем ночи к полковым воротам подъехал белый внедорожник и стал сигналить. Я отправил Чарнова, тот прибежал испуганный и запыхавшийся: «Ворота, полковник», - и побежал к воротам. Я вышел, подошел к машине: за рулем сидел в штатском товарищ полковник, а рядом с ним молоденькая девочка, лет девятнадцати, в вечернем красном платье, с отрешенным, высокомерным видом. Эта дамочка явно знала себе цену и имела уже набитый, натасканный, взгляд хищницы. Она, не обращая внимания на меня, молча сидела, ожидая, когда откроются ворота. Полковник, увидев меня, облегченно сказал:
- Ты сегодня старший смены?
- Так точно, товарищ полковник.
- Это хорошо. Если что, меня тут не было и в журнал не вноси, мы к пяти уедем.
- Так точно, товарищ полковник. – Ворота открылись, я доложил по рации дежурному по полку, что прибыл полковник в штатском, и ушел обратно. Как и было сказано, к пяти подъехала машина полковника, и он выехал из полка. Впоследствии, как выяснилось, полковник часто привозил своих пассий именно в это время.
Жена полковника тоже была частой гостьей в полку, видимо, она настояла на няньке и в связи с кучей свободного времени и испытываемой ревности приезжала навестить дорогого супруга. Вскоре Семену Павловичу это изрядно надоело, и он особым приказом прикрепил меня в качестве персонального сопровождающего к своей жене. Как только она прибывала в полк, я был обязан всюду следовать за ней, объяснять и рассказывать. Звали ее Настя, когда я поинтересовался о ее отчестве, она заигрывающее улыбнулась и ответила:
- Разве я так стара, чтобы меня называть по отчеству? Зови меня Настя. – Я пытался называть ее Анастасия, но она возмущалась, и мне пришлось называть ее Настя, что было крайне неудобно, особенно в присутствии офицеров, особенно в присутствии самого полковника… Благо спустя неделю ей наскучила армейская жизнь, и не было ни одного офицера, которого бы она не знала, поэтому она перестала посещать полк, и я вздохнул с облегчением.
Все стало на свои места: я прятался от работы и ходил в наряды, полковник по ночам возил любовниц, Надька начала встречаться с майором. Наступило лето. Жгучая пора: раскаленный плац и ни тенька. Солдаты, что преют под кителем, роты, пропитанные потом, пылью и портянками. Весь полк прел непонятной помесью запахов человеческих тел, раскаленной техники, нагретой резины, вонючей и дешевой краски, известью и маслом. Рядом со столовой воняло отходами, а немного вправо, где располагалась площадка кинологов, воняло собачьей шерстью и пометом. В полку опустело – первый и второй батальон уехали на стрельбище, минометно-зенитная рота уехала на учения, связисты и технари возились в своих парках, осматривая технику, рота материального обеспечения по одному шаталась по полку. Из нескольких тысяч служащих осталась лишь пара сотен. Караул стоял на своих постах, сгорая на вышках, из РМО (роты материального обеспечения) кто-то поливал теплицы, кто-то убирал у свиней, кто-то красил здания. Сантехники и электрики блуждали в поисках работы. Оркестр лениво гудел в клубе. И только несносная разведка гоняла своих по плацу от безделья, и то они тоже скоро собирались на учения. Скучно… | Наш взвод завален нарядами, поговаривают, что нас собираются переместить в другое расположение из РМО, куда-то во второй батальон пятую роту. Это плохо. Там все туго, а тут все в развалку. Сам попросился на месяц старшим по смене на КПП без продыху. Летние ночи прохладные, спокойные, за полком небольшие домики, половина офицеров, так что тихо на улице, а до города минут двадцать езды. Зато днем мимо проходят полуголые девушки – от полка в пяти минутах озеро. Местные его любят – прохладное, с мягким песком, чистое, лучшее место в летнюю жару, вот и едут сюда всей гурьбой. Выйдешь порой на ту сторону, сядешь на крыльцо – сердце радуется. Девицы хихикают и шаг сбавляют, некоторые даже познакомиться желают, но сильно не посидишь, то один офицер выйдет, то другой. А вот ночью тихо, прохладно, спокойно. Сиди себе, на небо смотри и думай, о чем душа потребует.
Вот и сидел я так в одну из таких ночей на крыльце. Время часа три ночи было, приспичило меня по нужде, в роту идти не стал, а пошел через дорогу в кусты. Смотрю, машина подъехала не к воротам, а к КПП, из нее кто-то вышел и зашел. Я вылизать не стал из кустов, все-таки мало ли кто, может, зама какого прихватило зачем-то съездить, да и толковый солдат сидел там – если что, прикроет. Смотрю, открылась вторая дверь у машины, и из нее вышла Настя… Удивлению моему не было предела, так как я знал, что Семен Павлович на стрельбищах проверяет второй батальон и прибудет только через неделю. Она вышла и стала смотреть на звезды. Через какое-то время дверь открылась, и с парой бутылок шампанского на крыльцо вышел зам по тылу.
- Настенька! Я же просил тебя не выходить из машины! А вдруг кто тебя увидит со мной! Что подумают?
- Но тут так свежо! Так хорошо!
- Ладно, поехали-поехали… - и быстренько залез в машину, она тоже села, и они уехали. Я еще какое-то время стоял в кустах, не понимая, что вообще произошло. После пошел на КПП.
- Ты где был? Я чуть не перепугался, думал, ща зайдешь и с зам по тылу встретишься, а я ему доложил, что ты в роту по нужде ушел, вот я пере…
- Да видел я, – спокойно ответил я Киржену и сел в уголок, думая о своем.
Командира полка не было весь месяц, и зам по тылу часто приезжал по ночам за шампанским, то ли не желая тратить деньги, то ли казенное было вкусней. Я всегда порывался выйти посмотреть, один он или с кем… И пару раз выходил, но так ни с кем и не встречался – тонированная машина гудела у крыльца, была ли она пуста?..
Когда командир полка вернулся, зам по тылу больше по ночам не ездил. То ли боялся с полковником встретиться ночью в штатском, то ли в то время как полковник тут с какой-то, он там… Я не знаю, но меня постоянно мучил этот вопрос. Был ли у них роман на стороне, или это было мимолетное рвение, или просто какой-то праздник, или случайность, а может, я перепутал в темноте? Многое в жизни так и останется без ответа.
Все оставшееся лето я больше не видел Настю. Поговаривали, что полковника должны перевести в бригаду на должность какого-то зама, так же поговаривали, что и зам по тылу светит какая-то должность командира полка в каком-то городе, и что они с полковником чуть ли не на ножах. Понятное дело, зам по тылу больше себе хапнуть может, тем более так открыто и не делясь. Еще шел слушок, что военная прокуратура давно следит за делишками всех в этом полку, и что штабист на всех катает заявления. Но слушки были слушки. | А вот где-то под конец осени подъехала штабная машина к КПП, и в ней была Настя. Она вышла в простой обуви - балетках, обычном просторном платье, с взлохмаченными волосами. К ней подбежал полковник и с гордостью взял ее за руку, предварительно поцеловав. Повел в кафе. Я шнырем пошел туда же следом, зашел через черный вход и пробрался к Надьке. Она, увидав меня, расплылась в хитрющей улыбке:
- Баба-то его брюхатая! Ты подумай только! Пятым! Ну, полковник! Ну, мужик!
И сразу же вернулся на свой пост. Когда они пообедали, она направилась к выходу, он пошел по делам. Внутри КПП они случайно встретились с зам по тылу. Он, осматриваясь, тайно взял ее руку и крепко сжал, смотря в глаза, а после резко подтянул к губам и прижал, она перевела руку на его щетинистую щеку и, пройдясь по ней, ушла в затылок и утонула в волосах.
На этой же неделе зам по тылу уволился. Точнее, как оказалось, он написал заявление еще пару месяцев назад и просто ждал утверждение. Командир полка всю неделю пил, а потом приехал утром с той девятнадцатилетней фифочкой, с ней же и уехал.
Спустя еще день, когда я сидел, покуривая, на той стороне крыльца, увидел машину, что подъехала к магазинчику бывшего зам по тылу, из нее вышел сам он в штатском и быстрым шагом побежал открывать багажник и доставать оттуда коробки. Из задней двери гуртом вывалилось четверо маленьких обезьянок и сразу же облепили его. А из передней двери, держась за спину, вышла Настя. Увидев ее, он сказал:
- Настенька! Тебе же нельзя. Сиди.
- Тут просто воздух чище, и так пахнет свежестью. |
К списку тем
|
